(Оригинал — здесь.)

Как и для большинства других читателей, моим первым знакомством с творчеством Роберта И. Говарда были его рассказы о Конане. Заметной темой в этих произведениях является напряжённость между Конаном и городом. Это помогло определить характер и разжечь конфликт, но я мало думал об этом. Однако во время моего второго посещения Дней Говарда в 2014 году я узнал о дискуссии между Говардом и Лавкрафтом о варварстве и цивилизации. Эта тема сразу же стала моей зацепкой, заставив погрузиться в изучение Говарда.

Сначала я предвзято относился к Говарду. Как можно защищать варварство? Не то чтобы я верил, что наша нынешняя цивилизация — это всё, за что её некоторые выдают. Но я наслаждаюсь относительной безопасностью своего места жительства, обеспечиваемой верховенством закона. И я счастлив иметь доступ к лекарствам и методам лечения, которые являются результатом энергичных научных исследований. Ни эти, ни многие другие блага не могли бы существовать без хоть какой-то степени цивилизации. Хотя Говард никогда не знал безумных радостей смартфонов, захватывающего разгула социальных сетей или спешки с нелегальным скачиванием последней серии «Игры престолов», я не мог поверить, что он предложит выбросить другие блага цивилизации, особенно в пользу средств к существованию и постоянной угрозы физической расправы. Я должен был знать больше.

Мой первый шаг состоял в том, чтобы пообщаться с другими фанатами и некоторыми экспертами на Днях Говарда. Основываясь на ответах, у меня сложилось впечатление, что все знали о дискуссии, многие действительно читали её, но лишь немногие хотя бы как-то её проанализировали. Самым запоминающимся ответом, который я получил о письменных дебатах, было: «Всё это — просто чушь». Неудовлетворённый, я решил сам прочитать дискуссию и оценить достоинства аргументов. Нижеследующее отражает мою попытку сделать это. Мой основной источник — «Средство к свободе: письма Г. Ф. Лавкрафта и Роберта И. Говарда» под редакцией С. Т. Джоши, Дэвида Э. Шульца и Расти Бёрка. Я постараюсь представить контекст по ходу дискуссии, но всем, кто захочет следить за ходом событий, будет полезно иметь под рукой этот двухтомник.

Хорошо известно, что РИГ первоначально написал ГФЛ в июне 1930 года. ГФЛ ответил, и переписка продолжалась до самоубийства РИГ в июне 1936 года. Многие из их писем были довольно длинными, а темы для разговоров были самыми разными, охватывающими месяцы, а иногда и годы. В этом проекте моё внимание сосредоточено на тех частях писем, которые конкретно касаются дискуссии. Во всех письмах, кроме самых ранних, тема дебатов явно начинается с заявления типа «варварство против цивилизации». Если не указано иное, я остановлюсь на них.

РИГ и ГФЛ часто обсуждали историю, особенно судьбы древних цивилизаций и окружающие их обстоятельства. Но только через два года после того, как они начали переписываться, эти размышления переросли в разговор о варварстве и цивилизации. По мере продолжения разговора споры усиливаются. Вероятной причиной этого является то, что ни один из них не определяет свои основные термины. Когда они ссылаются на «варварство», они обычно имеют в виду что-то примитивное, но конкретное значение не определено. В одном месте оно относится к анималистическим или агрессивным наклонностям человека. В другом контексте это означает беззаконие, либо фактическое отсутствие закона, либо противозаконное поведение. В третьих случаях они подразумевают, что этот термин означает примитивный социальный строй. Термин «цивилизация» также многогранен.

В письмах, предшествовавших началу их особого разговора о варварстве и цивилизации, ГФЛ много раз подробно комментирует различные аспекты классических миров Рима и Греции. РИГ неоднократно отвечает с вежливым интересом, благодаря ГФЛ за науку, хотя и признавая лишь незначительный интерес. Его настоящие интересы связаны с варварами. Тем не менее, ГФЛ много раз продолжает восхвалять классическую цивилизацию, даже время от времени выражая явно пренебрежительное отношение к предметам интересов РИГ. За два месяца до начала их «дебатов» ГФЛ охарактеризовал Тёмные века, один из любимых исторических периодов РИГ, как «невежественное варварство» (307). Было лишь вопросом времени, когда их расходящиеся взгляды столкнутся.

Ответ РИГ в августе 1932 года стал моментом, когда известный разговор начинает закрепляться. Ответ аналогичен предыдущим, за исключением того, что на этот раз РИГ более конкретен и решителен. Он объясняет, почему не проявляет большого интереса к римской истории (за исключением ранней республики, которую РИГ описал как «борющееся племенное государство»):

цитата

Я не могу проявить большого интереса ни к одной высокоцивилизованной расе, стране или эпохе, включая эту. Когда раса — почти любая раса — выходит из варварства или ещё не вышла, она вызывает у меня интерес. Кажется, я могу понять их и писать о них разумно. Но по мере их продвижения к цивилизации моя власть над ними начинает ослабевать, пока, наконец, не исчезает полностью, и я нахожу их пути, мысли и амбиции совершенно чуждыми и непонятными (338).

В лучшем случае он может поддерживать интерес к расе, всё ещё выходящей из варварства, но чем дальше они уходят от этого примитивного состояния, тем слабее становится его интерес. Ясно, что это более конкретное объяснение возмущает ГФЛ, потому что после этого он, кажется, наконец уловил суть.

ГФЛ признаёт разные исторические интересы — свои и РИГ — и предполагает, что причиной является их собственная ранняя среда. Со своей стороны, ГФЛ заявляет: «Греция и Рим являются первичными реальностями, потому что у них были те же общие проблемы и установки, что и у осёдлых наций современности» (359). Сходство, о котором он говорит, — это сходство в развитии. Каждое из этих обществ продвинулось дальше ранних стадий, обеспечив основные материальные и защитные потребности, что позволило их разуму развиваться по-новому:

цитата

Важные области мозга, связанные, например, с чистой интеллектуальной любознательностью и с более тонкими нюансами ритма и координации, которые были неизбежно недоразвиты у варвара, окружённого опасностями, начали расширяться и обогащать жизнь у людей, достигших стадии относительно стабильного приспособления к природе и к проблеме групповой обороны (359).

Для ГФЛ сама траектория развития учит нас, какую стадию следует предпочесть. «Несколько простых мотивов и удовольствий» более примитивного человека представляют собой «лишь малую часть его наследия как высокоразвитого примата», особенно по сравнению с «бесконечно большим разнообразием стимулов и вознаграждений цивилизованного человека, которые возникли в результате более всестороннего развития его способностей» (359). В самом деле, ГФЛ не может понять, «почему полураспад варварства предпочтительнее полной, умственно активной и наполненной красотой жизни, типичной для эпохи Перикла в Греции или... эпохи Антониев в Риме или... в довоенной Англии и Франции» (359). Хотя возникает вопрос, почему ГФЛ кажется настолько оскорблённым просто из-за того, что РИГ предпочитает варварство, чтобы предпринять такую ​​сокрушительную атаку на него.

Единственным достоинством, которым может похвастаться варварство, является его «простая грубость» и «дух физической борьбы». Но рассматривать это как первостепенную ценность уместно только на ранних стадиях развития общества, когда речь идёт прежде всего о выживании. В обществе, поднявшемся по «шкале человечества», физическая сила считается наравне с другими качествами (например, разумом). По этой причине «энергичная, интеллектуальная и упорядоченная цивилизация в её зените... является лучшей системой, при которой может жить человек» (359). Но ГФЛ признаёт, что по мере упадка общества оно может потерять уважение к «физической доблести» до такой степени, что оно окажется под угрозой. Только в этом состоянии упадка мы можем понимать ностальгический взгляд назад, к «первозданному варварскому веку, когда утраченное качество было в самом полном расцвете» (359).

На этом ГФЛ, похоже, заканчивает свои комментарии на эту тему: «Соответственно, я не чувствую большого родства с варварскими племенами, даже если они являются моими кровными предками» (360). Это перекликается с его введением в тему на предыдущей странице, где он сообщает о естественном интересе к таким цивилизациям, как Греция и Рим. Это также соответствует заявлению РИГ в его предыдущих письмах о том, насколько ему чужды цивилизованные общества. Возможно, написание следующей строчки вызвало отвлечённую линию размышлений для ГФЛ: «Как я уже говорил вам однажды, моё чувство личной идентификации покидает английскую расу, когда я возвращаюсь к периоду ранней саксонской Англии — перескакивая к Риму и заставляя меня смотреть на всю древность инстинктивно римскими глазами». (360)

ГФЛ излагает эту тему на полутора страницах (как они появляются в опубликованном томе). Сначала он пишет более двадцати строк, повторяя, детализируя и подчёркивая своё отождествление с Римом и «странность» варварства для себя, как вообще, так и для своих собственных германских предков. Наконец, он выделяет общий принцип:

цитата

Кровь гуще воды только до определённого момента. В любое время сила культурной среды... является мощным конкурентом биологического инстинкта; так что, когда эти два фактора противостоят друг другу, трудно сказать, какой из них победит в перетягивании каната.

Он упоминает две возможные случайности, которые могут помешать силе ассимиляции (одна из которых является явно расистским предположением), а затем иллюстрирует этот принцип романизацией галлов. Когда-то побеждённый народ может настолько ассимилироваться с принимающей его культурой, что будет смотреть на свою собственную историю с точки зрения принятой им идентичности.

Этот феномен культурной ассимиляции не имеет прямого отношения к аргументу ГФЛ о превосходстве цивилизации над варварством, и тем не менее он пишет об этом почти в два раза больше, чем для изложения своей аргументации. Таким образом, неясно, каковы были намерения ГФЛ в продолжении такой продолжительности. Для его писем характерна многословность, так что, пожалуй, не стоит удивляться. Возможно также, что ГФЛ чувствует необходимость оправдать то, что в противном случае он мог бы считать предательством своей собственной расы (т. е. потомок саксонской Англии, претендующий на идентичность с Римом).

Когда ГФЛ, наконец, заканчивает, восстанавливая точки соприкосновения с РИГ, говоря, что, хотя он лично не идентифицирует себя с варварами, он проявляет к ним объективный интерес. И, хотя их и не понимает, он восхищается ими. А когда им противопоставляются декадентские общества, он фактически становится на сторону варваров (361).

Ответ РИГ на эту тему состоит всего из трёх абзацев в гораздо более длинном письме. Здесь он прямо ничего не опровергает в письме ГФЛ. Скорее, он, кажется, использует аргумент ГФЛ (каким бы отвлечённым он ни был) против него; он использует идею ассимиляции с окружающей средой, чтобы ниспровергнуть хвастовство ГФЛ о превосходстве цивилизации.

Во-первых, РИГ соглашается с ГФЛ в отношении относительной силы «культурной среды» над «кровным наследием». В качестве ещё одного примера этого принципа он предлагает американизацию иммигрантов во втором и третьем поколении. Затем он предлагает гипотетический сценарий, в котором он внезапно переносится в прошлое с возможностью жить там, где он пожелает:

цитата

Я, естественно, выбрал бы самую цивилизованную страну. Это было бы необходимо, потому что я всегда вёл мирную, безопасную жизнь и не мог бы справиться с условиями варварства. Таким образом, для моей собственной безопасности я бы выбрал скорее Египет, чем Сирию, куда в противном случае меня бы привели мои инстинкты. (377)

Этой гипотезой РИГ усиливает комментарии ГФЛ о силе культурной среды. Несмотря на то, что он предпочитает варварство, РИГ осознаёт последствия жизни в относительно неварварских условиях: он плохо приспособлен для выживания в гораздо более примитивной среде.

Затем РИГ выражает своё истинное предпочтение более причудливой гипотезой. Имея шанс родиться в более раннее время, не помня об этой жизни, он предпочёл бы стать варваром, «вырасти крепким, худым и похожим на волка, поклоняясь варварским богам и живя тяжёлой бесплодной жизнью варвара» (377). Этот сценарий, очевидно, нереализуем (и саморазрушителен, как позже намекнул ГФЛ), но РИГ использует его как трамплин для своих аргументов.

Он говорит, что первобытная жизнь тяжела и бесплодна только по сравнению с ней. Не зная другого состояния, варвар не страдает в своих обстоятельствах, как, несомненно, пострадал бы современный человек в той же ситуации, и действительно находит довольство, неведомое современникам. В качестве доказательства РИГ ссылается на беседы со «старыми пионерами». Они пережили лишения, которые убили бы многих современных людей, но РИГ утверждает, что все они сообщают, что жизнь на фронтире — «более полная, более жизненная» и более содержательная по сравнению с «этой новой фазой» (377). Поэтому «для человека интеллектуальных достижений жизнь на фронтире была бы невыносимой, но для человека, никогда не знавшего ничего другого, такая жизнь была бы полна жизненного интереса» (377).

Другими словами, ассимиляция с определённым набором условий обоюдна. Цивилизованный человек не смог бы приспособиться к варварству, но это не аргумент против, ибо пионер тоже не может приспособиться к цивилизации. Выдвигая это тождество, РИГ ловко использует концепцию, введённую ГФЛ, чтобы возразить против него (хотя сама точка зрения делает несколько предположений, которые могут быть оспорены). Далее, аргументация РИГ не является формальной — она структурирована. Начав с гипотезы, он выдвигает утверждение, предлагает доказательства, а затем завершает аргументацию грубым повторением утверждения. Несмотря на то, что РИГ невысокообразован, он представляет себя здесь как проницательный интеллект, который ГФЛ было бы разумно не недооценивать.

Ответ ГФЛ короче, чем его предыдущая запись и последний отклик РИГ. Он вводит тему как «относительные достоинства варварской и цивилизованной жизни» (401). Ясно, что он интерпретировал это обсуждение иначе, чем очевидное намерение утверждений РИГ, и рассматривает это как дебаты, хотя это письмо не представляет собой сильную защиту.

Он повторяет (с некоторой непредвиденной вероятностью) свою позицию: «Вероятность может быть в пользу цивилизации для тех, кто использует её преимущества в полной мере» (401). Но он утверждает, что это описание не подходит к пионерам, упомянутым РИГ в его последнем письме. Перейдя к более городскому образу жизни, пионеры, вероятно, так и не ощутили всех его преимуществ:

цитата

Переход, как правило, происходит слишком поздно в истории индивида, чтобы позволить ему извлечь максимум пользы из интеллектуальных и эстетических преимуществ цивилизации. Поэтому то, что он оценивает неблагоприятно по сравнению со своим прежним пионерским существованием, отнюдь не является цивилизацией в её лучшем проявлении (401).

Это было бы правильно, если бы РИГ использовал свидетельства жителей фронтира для осуждения цивилизации. Но, как уже отмечалось, более вероятно, что РИГ использовал пионеров, чтобы продемонстрировать, что человек может быть так же доволен в варварской среде, как другой человек может быть в цивилизованной. По-видимому, для ГФЛ любое притязание на равенство между варварством и цивилизацией является оскорблением превосходства цивилизации, которому необходимо дать отпор. Это перекликается с его реакцией на первоначальное заявление РИГ о личном предпочтении варварства.

Ещё менее обоснованным является удар, который ГФЛ наносит жителям фронтира: «всегда есть тенденция превозносить условия собственной юности» (401). Здесь ГФЛ быстро определяет предвзятость ностальгии у пионеров, но не распознает её в своём собственном предпочтении цивилизации.

Делая вид, что он несколько уступает РИГ, ГФЛ говорит, что и варварство, и цивилизация имеют свои достоинства, и что личные предпочтения того или другого, естественно, различаются. Но, как и прежде, он повторяет утверждение из своего последнего письма: «Тем не менее, я думаю, что некоторые типы цивилизации прибавляют к жизни гораздо больше, чем убавляют от неё» (401). Если он верит в то, что говорит о роли личных предпочтений, трудно понять, почему он так увлечён доказательством превосходства цивилизации. Это больше похоже просто на поверхностную демонстрацию беспристрастности. Кроме того, фраза «определённые типы цивилизации» настолько квалифицирует его утверждение, что оно почти не поддаётся фальсификации.

Последние несколько строк мало укрепляют и без того шаткое положение ГФЛ. Они кажутся наполовину попытками отстоять свою позицию, фактически не аргументируя и не приводя никаких доказательств. И он уступает модерируемой версии одного из пунктов РИГ, как бы показывая справедливость. Он отмечает, что некоторая литература даёт слишком лестное представление о варварской жизни, скрывая недостатки, о которых мы могли и не подозревать. И всё же он согласен с тем, что некоторые люди были бы более счастливы при варварстве, чем в условиях упадочной цивилизации, пережившей свой пик (401–402). Затем он заканчивает просто: «Вопрос в целом сложен и сбивает с толку, и, возможно, на него невозможно дать окончательный ответ» (402). Здесь, кажется, ГФЛ хочет довести эту тему до конца, находясь в несколько субъективном тупике, но плохо притворяясь, что имеет преимущество. Похоже, он действительно недооценил РИГ и в результате оказался без козырей.

(Оригинал — здесь.)

В то время как ГФЛ сформулировал тему как «относительные достоинства варварской и цивилизованной жизни», когда РИГ возвращается к теме, он представляет её как «моё предпочтение теоретического прежнего существования» (439). Он также напоминает ГФЛ, что никогда не утверждал, что варварство выше цивилизации. Но это противоречит тому впечатлению, которое мы получаем из частей переписки, которые явно не относятся к обсуждению варварства/цивилизации. Для РИГ варварство — это больше, чем просто предпочтение. Со временем образ варвара воплощает в себе его ценности, склонности и критику общества. Оформление его замечаний как простого предпочтения больше похоже на попытку избежать дискуссии, которую он, вероятно, в любом случае считает бессмысленной. В любом случае, РИГ уступает самой широкой точке зрения ГФЛ: «цивилизация даже в загнивающей форме, лучше для всего человечества в целом».

Возможно, восприняв позицию ГФЛ о тех, кто слишком лестно относится к варварству, как косвенную ссылку на себя, РИГ отрицает романтизацию первобытной жизни:

цитата

У меня нет идиллического взгляда на варварство — насколько я могу понять, это мрачное, кровавое, свирепое и лишённое любви состояние. Я не терплю изображения варвара любой расы величественным, богоподобным ребёнком природы, наделённым странной мудростью и говорящим размеренными и звучными фразами. Ба! Моё ​​представление о варваре совсем другое (439).

По мере того, как он расширяет своё понимание варварства, оно (поначалу) кажется реалистичным. Варвар не только страстный и напористый, но и непостоянный, недостойный; не просто аморальный, но даже откровенно безнравственный и ужасный. Далёкие от стереотипа «благородного дикаря», варвары в целом лишены цивилизованных добродетелей, вплоть до трусости, неконтролируемости и вероломства. И он был фактически заключён в тюрьму условиями своего существования и силами, которым он был подчинён. Варвар не принадлежал сам себе: «У него не было свободы мысли, как её понимает цивилизованный человек, и очень мало личной свободы, связанной со своим родом, своим племенем, своим вождём» (439). Он принадлежал своему народу и, в конечном счёте, своему вождю и своим богам, которые применяли над ним смертную власть произвольно и абсолютно. В любой момент и по самому ничтожному поводу он мог лишиться жизни или быть вынужденным совершать гнусные поступки даже по отношению к своему потомству. В отличие от идеального цивилизованного человека доминирующим мотивом в жизни варвара являются беспринципные страсти, «капризы» — если не тиранические страсти вышестоящих, то его собственные.

Вряд ли это является подтверждением прежнего заявления РИГ о желании переродиться для такой жизни. Удивительно и то, что этот варвар фактически является рабом, причём в конечном счёте пассивным, безвольным, что весьма непохоже на портрет своевольного Конана, который со временем сложится в его рассказах. Так что изменение мнения РИГ здесь показательно. Здесь мы видим неприкрытую привлекательность для него варварства, даже если оно всё-таки выдает некоторый оттенок романтизма.

цитата

Но он был гибок и силён, как пантера, и он испытывал всю радость от напряжённых физических усилий. День и ночь были его книгой, в которой он читал обо всём, что бегает, ходит, ползает или летает. Деревья, трава и покрытые мхом скалы, и птицы, и звери, и облака были для него живыми и воспринимали его родство. Ветер развевал его волосы, и он невооружённым взглядом смотрел на солнце. Часто он голодал, но когда пировал, то с могучим упоением, а соки еды и крепких напитков были для него жгучим вином (439).

Его первоначальное описание далеко от идиллического, но он не может не изменить свой стиль, когда описывает то, что его подчиняет. Примечательно, что есть знакомая тема радости от физических усилий. Это почти наверняка связано с более ранним разделом того же письма, где он более двух страниц пишет о своей физической форме и предпочитает атлетизм умственной деятельности. Точно так же и варвар с его звериной силой и мускулистой формой не нуждается в самосознательных размышлениях, но довольствуется тем, что поглощён стремлениями. Этот варвар не совсем «благородный дикарь» ранних романтиков, но он остаётся идеализированным, хотя и в другом ключе. Этот варвар не говорит «звучными фразами», а живёт в квазимистических отношениях с природой. У него мало убежища от наказания стихий, но от них, а также от зверей он обретает знание. Он чувствителен даже к земле и небу, которые являются его родственниками. И непомерный аскетизм этой жизни давал ему особое умение извлекать гедонистическое наслаждение из редкостного застолья. Этот творческий стиль, хотя и более романтичный, привлекает читателей к его рассказам; неудивительно, что он воспринимал мир, даже античный мир, с таким же чутьём.

В том, что кажется разочарованием, РИГ признаёт, что не может более чётко изложить свою точку зрения. Знакомый опыт, по-видимому, поскольку он с этим смирился: никто никогда не понимал его в этом вопросе прежде, и он, конечно, не ожидает, что кто-либо поймёт. Он повторяет мысль из своего предыдущего письма, что он не хотел бы вести такую ​​жизнь, но, учитывая возможность перерождения, говорит: «я бы выбрал такое существование, которое только что пытался изобразить» (440). Опять же, как бы уклоняясь от продолжающихся дебатов, он заявляет, что его комментарии не имеют ничего общего с «относительными достоинствами варварства и цивилизации», а являются вопросом «личного мнения и выбора». В конце этого раздела РИГ, похоже, так же, как и ГФЛ, желает закончить это конкретное обсуждение.

ГФЛ называет описание РИГ варварской жизни «великолепно наглядным и всеобъемлющим» (477–478). Он признаёт, что РИГ не питает иллюзий относительно первобытной жизни, как это делал Жан-Жак Руссо. Но если РИГ понимает его ужас, зачем ему всё ещё желать родиться в варварстве? ГФЛ приписывает это «необъяснимому разнообразию человеческих вкусов».

Затем ГФЛ повторяет знакомые моменты: недостатки варварства затмевают достоинства, что варвар «слеп и чёрств» ко многим аспектам цивилизованной интеллектуальной и эстетической жизни, что варвар приобретает больше, чем теряет, когда приходит к цивилизации, и что единственное древнее общество, с которым он себя отождествляет, — это греко-римское. Единственные роли в варварской жизни, которые он может вообразить для себя, — это роль «барда, поющего историю, или шамана, созидающего тайны», но даже они представляют собой «бледный и неудовлетворительный призрак того, что могла бы дать зрелая цивилизация» (478). Он заключает так же, как и раньше: он восхищается многими варварскими качествами, но не может отождествлять себя с ними.

В этом письме вклад РИГ в дискуссию о варварстве/цивилизации менее показателен, чем несколько вещей, которые он должен сказать по другим смежным темам.

Во-первых, РИГ пишет о важности физической силы в разделе, занимающем пять страниц. Две выдающиеся идеи из этого раздела таковы: 1). хотя разум и важен, он неотделим от физического тела и зависит от него; 2). важно, чтобы мужчина чувствовал себя равным другим мужчинам и имел возможность выполнять физические требования различных сценариев, в том числе насильственно противостоять другим мужчинам, если это необходимо (488–493).

Во-вторых, в разговоре о политике РИГ отказывается отождествлять себя с определённой партией, но определяет свою высшую ценность:

цитата

У меня есть только одно убеждение или идеал... личная свобода... Я лучше буду голым дикарём, дрожащим, голодающим, замерзающим, преследуемым дикими зверями и врагами, но свободным ходить и передвигаться... чем [быть] самым толстым, самым богатым, самым разукрашенным рабом в золотом дворце... (501)

Он расширяет эту идею, цитируя отрывок стиха, выражающий скорбь чёрного раба, он испытывает ностальгию по свободе раннего фронтира, наконец, объявляя: «Я не пытаюсь отстаивать единый идеал личной свободы как единую цель прогресса и культуры. Но, клянусь богом, я требую для себя свободы. И если я не могу иметь её, я лучше умру» (502).

Эти комментарии больше, чем многое из того, что написано в разговоре непосредственно о варварстве и цивилизации, раскрывают источники развивающегося взгляда РИГ на варварство и его идентичности с ним. Он должен быть свободен, а тот, кто хотел бы быть свободным, должен быть достаточно сильным, чтобы поддержать это требование. Однако следует отметить, что эта убеждённость в свободе необъяснимо резко контрастирует с образом скованного и пассивного варвара в его предыдущем письме. Эти несоответствия демонстрируют развитие мысли РИГ, развитие, кульминацией которого являются более поздние рассказы о Конане.

Когда он всё же обращается к «дебатам», вместо прямого опровержения утверждений ГФЛ о преимуществах цивилизации РИГ развивает основное тождество, предложенное им ранее (в письме 65). Цивилизованному человеку невыносима была бы варварская жизнь, но человек, рождённый в варварстве, не чувствовал бы «нехватки полноты жизни» (507). Затем он иллюстрирует суть. Варвар не чувствует недостатка в цивилизации, как индейцы не чувствовали недостатка в виски, а европейцы не чувствовали недостатка в табаке. Как и в случае с виски и табаком, «то же самое можно сказать и о многих других придатках цивилизации. Сейчас мы не можем обойтись без них, но было бы лучше, если бы мы никогда их не открывали и не развивали» (507). По другим разделам писем мы можем догадаться, какие «придатки цивилизации» он имеет в виду. В любом случае, ясно, что он считает их такими же «искусственными», «ненужными» и неудачными, как виски и табак.

Здесь мы видим, как РИГ переходит в режим дискуссии. Он усиливает и перенаправляет более ранний аргумент не только для защиты целостности своей собственной фантазии, но и для интеллектуальной защиты исторического варварства. Легко представить, что РИГ начинает рассматривать эту дискуссию как повторение часто повторяющейся борьбы свободных варваров против тирании цивилизации.

Но есть некоторое несоответствие между двумя линиями подхода РИГ. С одной стороны, разница между варварской и цивилизованной жизнью в основном заключается в приспособлении к обстоятельствам. С другой стороны, в условиях, описанных в его последнем письме, яростная, мучительная борьба давала лишь скудное существование. Хотя люди в адских условиях вполне могут найти смысл, достаточный для выживания, такая задача, безусловно, выходит за рамки простой акклиматизации и вряд ли может дать «полноценную жизнь». На данный момент, по крайней мере, РИГ пытается соединить свою фантазию о варварстве с защитой настоящего варварства, не сталкиваясь с реальностью его ужаса.

Далее РИГ отвечает на заявленное ГФЛ предпочтение быть бардом или шаманом: «Это самое последнее, кем я хотел бы быть, если бы судьба забросила меня к нецивилизованным людям» (507). РИГ утверждает, что шаман — это самый близкий к цивилизованности варвар. По этой причине это промежуточное существование, «полумир», который является «частично диким и частично зарождающимся сознанием». Шаман смутно видит высшую реальность и потому чувствует недостаток интеллектуальных достижений. Лучше быть «полным варваром», не обращая внимания на мрачные тени, преследующие провидца. Воин или обычный соплеменник убивает, размножается, пирует и, в конце концов, ужасно умирает, но, никогда не беспокоясь об «абстракциях», он живёт полной жизнью, даже если она кажется современным людям поверхностной. С внешней точки зрения, трудно увидеть эквивалентность между «зарождающимся сознанием» шамана и интеллектом «цивилизованного человека». В самом деле, философ мог бы указать на огромную разницу между разумом и суеверием. Однако, как всегда индивидуалист, РИГ спекулятивно сравнивает ситуации с точки зрения индивидуального сознания: как «цивилизованный человек» больше занимается своим разумом, чем своим телом, так и шаман больше озабочен видениями и «истинами», чем физическими усилиями.

Наконец, доводя до конца свою точку зрения, РИГ завершает свои замечания по теме ещё одним заявлением об эквивалентности: «Подобно тому, как человек, живущий в цивилизации, счастливее, когда он наиболее цивилизован, так и варвар счастливее, когда он полностью варвар» (507).

ГФЛ стремится уничтожить тождество, которое РИГ создал между счастьем цивилизованного человека и варвара в их собственных условиях. Он начинает, отмечая, насколько сложна эта проблема и трудно судить, но затем продолжает делать это с очевидным чувством уверенности.

ГФЛ сначала опровергает идею РИГ о том, что счастье варвара эквивалентно счастью цивилизованного человека; эти два состояния количественно различны. Опыт «недоразвитых форм жизни» ограничивается физической и грубой эмоциональной стимуляцией, которая занимает лишь часть полностью развитого человеческого сознания. В результате варвары «на самом деле живы только на четверть или на шестнадцатую часть» (527).

Основанием для его утверждения является «преобразование энергии» — по-видимому, биохимический процесс, вызывающий удовольствие. Он соглашается с точкой зрения РИГ о том, что варвар не может пропустить что-то, о чём он не знает, но делает это несущественным. Вопрос относительного счастья так же прост, как

цитата

количество приятной энергии, преобразуемой в жалко ограниченном сознании варвара, может дать ему такое же острое психологическое удовлетворение — измеряемое любой мыслимой единицей — как и потрясающе огромное количество приятной энергии, преобразуемой в колоссально большей области сознания цивилизованного человека (527).

Ибо

цитата

вдумчивый исследователь помнит, что все ощущения в действительности являются химическими или физическими действиями и, следовательно, теоретически могут быть измерены в единицах энергии (527),

— а большее количество ощущений более остро, чем меньшее.

В качестве примера ГФЛ рассматривает деревянную палку, морскую звезду, собаку, «дикаря» и цивилизованного человека. В состоянии максимального удовольствия, допускаемого их природой и условиями, каждый из них преобразует совершенно разное количество энергии: 0, 5, 100, 1000 и 100000 соответственно (в неопределённых и теоретических единицах счастья?).

ГФЛ допускает «метафизические дебаты по этому поводу», но он утверждает, что большее преобразование энергии приносит большее удовольствие (528). Поскольку каждому существу присуща разная способность к преобразованию энергии (и, следовательно, к удовольствию), маловероятно, что максимальное удовольствие для каждого типа равняется «идентичным эмоциональным состояниям». Таким образом, «разница между содержанием варвара и удовольствием цивилизованного человека такая же, как между оцепенением и приятным ощущением, между вкусом безобидной и слегка приятной пищи и вкусом остро восхитительной и хорошо приправленной пищи» (528).

ГФЛ завершает свой аргумент, предвосхищая обстоятельства, которые могли бы смягчить разницу между степенью удовольствия варвара и цивилизованного человека, а затем опровергая их. В процессе он классифицирует РИГ (вместе с лордом Монбоддо, шотландским антропологом) как «любителя варварства». Затем он переходит к замечаниям о том, что некоторые низшие расы вполне могут быть лучше приспособлены к варварству, но это не причина сдерживать высшие расы (529).

Даже помимо его уничижительного высказывания о варварах и в целом снисходительного тона по отношению к РИГ, аргументация ГФЛ содержит несколько недостатков. У него могло быть правильное замечание о влиянии различных уровней стимуляции на сознание, однако, несмотря на попытки представить это как научное, оно оказалось не более чем серией метафизических утверждений и предположений. Например: что умственная стимуляция, возможная в цивилизации, превосходит интенсивную физическую стимуляцию борьбы варвара за выживание; что чем больше стимуляция, тем больше удовольствия; и что счастье — это просто вопрос ощущения или удовольствия. Добавьте к этому тот факт, что его количественная оценка преобразования энергии является произвольной, основанной только на его предубеждении.

Переходя от своего основного аргумента, ГФЛ отмечает иронию в позиции РИГ: «Вы, несомненно, принадлежите... к высшему типу, который больше всех потеряет из-за возврата мира к варварству» (529). Кажется, он не заметил, что РИГ никогда не желал этого. Затем он атакует связность фантазии РИГ о перерождении в варварство. РИГ желает быть воином-варваром, но на самом деле он никогда не сможет им стать. Качества воина, взламывающего плоть, являются результатом отсутствия у него чувствительности к воображению, но воображение РИГ никогда не позволяло ему быть кем-то другим, кроме как менестрелем или шаманом. Даже изнурительные физические нагрузки никогда не могли полностью «подавить беспокойные поиски такого тонко организованного и бдительного ума, как [его]» (529).

Внезапно ГФЛ переходит от лести к аргументам в пользу превосходства цивилизации серией слабо связанных между собой утверждений. В частности, он утверждает, что: 1). варварство в конечном итоге терпит неудачу, потому что всякий раз, когда наступает «затишье в смертельной борьбе за физическое выживание», варвары не могут не развиваться; 2). «разумный эволюционный эталон» демонстрирует количественное и качественное превосходство цивилизации; 3). каждый аргумент в пользу варварства основан на «ложном романтизме и сентиментальности», игнорирующем факты; 4). почти все недостатки цивилизации вызваны впадением в варварство («в результате господства грубых и жадных первобытных умов»).

Ироничным кажется то, что эти последние пункты слабо связаны между собой и не образуют единого аргумента, однако некоторые из них, вероятно, являются лучшими пунктами, предложенными ГФЛ до сих пор в ходе дебатов. Если бы он распространялся о них без подстрекательских преувеличений и снисходительности и избегал метафизических спекуляций, он привёл бы более веские доводы и избежал бы ожесточения своего друга.

ГФЛ завершает свою тираду, снова объявляя о своей собственной победе над воображаемой и просто спроецированной оппозицией, поскольку РИГ никогда не делал никаких заявлений о том, что ГФЛ здесь побеждает: «Действительно, совершенно невозможно привести убедительные доводы в пользу варварства. Все факты говорят против него... Цивилизация — это не то, что следует отвергать» (530).

(Оригинал — здесь.)

По мере того, как их дискуссия усиливается, другие разговоры в письмах также становятся более спорными — идеи каждой темы подпитывают друг друга. Как и в случае с его предыдущим письмом (в декабре 1932 г.), многие комментарии РИГ в других разделах этого письма дают представление о его точке зрения на тему дебатов.

В своём споре о ценности ментального и физического РИГ устал от дискуссии. И он, и ГФЛ верят в подчинение тела разуму, утверждает РИГ; основное различие между ними, по его словам, слишком тривиально, чтобы о нём спорить. Он интересуется умственными и физическими занятиями, в то время как ГФЛ интересуется исключительно умственными. Соответственно, РИГ подтверждает своё согласие с ГФЛ в нескольких пунктах на многих страницах. В одном из таких случаев РИГ признаёт, что физическая сторона человека уступает ментальной, но утверждает, что она всё же является жизненно важным фактором в развитии общества (541). Эта идея будет повторена в его аргументах в пользу ценности варварства далее в этом письме и в последующих.

Кроме того, в их продолжающемся разговоре о своих политических взглядах РИГ признаёт, что личная свобода (которую он ранее называл своей «высшей ценностью») невозможна в высокоразвитой цивилизации, что, по его словам, «это одно из моих противопоставлений таким цивилизациям» (542). Затем он пускается в саркастическую тираду.

цитата

Я понимаю, что цель «хорошего правительства» не в том, чтобы выполнить то, что вы называете ловким лозунгом свободы. Нет, его цель состоит в том, чтобы кастрировать всех людей и сделать из них хороших маленьких кроликов и морских свинок, которые поместятся в укромных уголках, предназначенных для них, и останутся там, довольные, грызущие свой корм, пока не умрут от истощения. Свобода действия, конечно, невозможна при этих идеальных условиях (543).

РИГ допускает, что интеллектуальная и творческая свобода может сохраняться благодаря цивилизованному развитию, но спрашивает: «А как насчёт людей, которые не являются ни художниками, ни интеллектуалами, ни учёными? Они существуют в большом количестве» (543). Сарказм РИГ указывает на его раздражение общепризнанно фашистскими взглядами ГФЛ. Ясно, что одним из основных критических замечаний РИГ по отношению к цивилизации является то, что она подчиняет людей своей системе — системе, которую хвалит ГФЛ.

Если сарказма недостаточно, чтобы подчеркнуть растущее раздражение РИГ, он заявляет об этом более прямо:

цитата

Я думаю, что любые эмоции, которые я трачу на оглядывание назад и сожаление о том, что жил тогда, а не сейчас, вряд ли нарушат социальный баланс цивилизации, в которой я живу... Я думаю, что мне удалось довольно хорошо приспособиться к условия, в которых я вынужден жить... То, что я могу высказать свои внутренние чувства по этому поводу тому, кого считаю другом, не обязательно означает, что я хожу в оленьих шкурах и енотовой шапке былых времён или растрачиваю свои силы, напрасно борясь с неподвластными мне обстоятельствами (543).

РИГ начинает выражать негодование, которое будет расти по мере продолжения переписки. Он неоднократно заявлял, что его благосклонность к варварству является личным предпочтением, не указывающим на политическую точку зрения. (В действительности, однако, они тесно связаны.) Но ГФЛ настаивает на нападках даже на варварский эскапизм РИГ, как если бы он был угрозой цивилизации.

РИГ продолжает выражать это раздражение, когда обращается к теме дебатов. Он снова недоумевает, в каком направлении пошёл этот разговор. Всё, что он утверждает, — это личное предпочтение переродиться среди кельтских или германских племён, а не среди римлян или греков, с которыми он не чувствует никакой связи. Более того, он выбрал бы американскую границу между 1795 и 1895 годами. По его словам, это предпочтение ничем не отличается от выбора жить в Техасе, а не в цивилизованном Нью-Йорке. И он повторяет: «вопрос относительного превосходства [цивилизации] не имеет значения» (546). Здесь РИГ, кажется, не заинтересован в дебатах, но он был втянут в них и ни в коем случае не оставит без ответа предполагаемую победу ГФЛ над варварством.

ГФЛ заявил в своём последнем письме, что защита варварства зависит от романтизма, и по этому поводу сравнил РИГ с шотландским антропологом лордом Монбоддо. РИГ отвечает: «Я никогда не слышал об этом лорде — как бы вы его ни называли... Я ничего не идеализирую» (546). И даже если он идеализировал варварство, согласно РИГ, ГФЛ точно так же виновен в идеализации цивилизации. В любом случае, РИГ просто думает, что он лучше приспособлен к фронтиру, чем к нынешнему образу жизни.

Из всех колкостей ГФЛ, направленных по отношению к нему, РИГ, похоже, больше всего раздражает подтекст, лежащий в основе всех аргументов ГФЛ, — превосходство разума надо всем остальным. РИГ противостоит:

цитата

Поскольку я прочёл несколько больше книг, чем читали мои деды, и могу писать на бумаге то, чего не могли они, то я не такой самодовольный осёл, чтобы воображать, будто моя жизнь полнее и богаче, чем у тех, кто помогал бороться во время войны, открывать границу и строить новую нацию. Из всех снобизмов предположение, что интеллектуальные усилия, достижения и свершения являются единственными ценными и важными вещами в жизни, является наименее оправданным (546).

В то время как, логически говоря, качество жизни человека — это иное дело, чем её историческое значение, немного болтовни кажется здесь уместной, особенно учитывая тщеславие последнего письма ГФЛ. Тем не менее точка зрения РИГ ясна и перекликается с аргументами, которые он приводил в других письмах на другую тему: одного интеллекта недостаточно для жизни и даже для построения цивилизации.

Затем РИГ указывает, что ГФЛ искажает его точку зрения. «Вы говорите, что было бы несправедливо сдерживать высшие типы из-за неполноценности части человечества. Я никогда не защищал этот план» (546). Действительно, РИГ не раз заявлял, что «даже загнивающая цивилизация предпочтительнее для человечества в целом, чем состояние варварства» (546). Несмотря на фантазию переродиться в варварстве, он неоднократно утверждал, что в своём «нынешнем состоянии» он для этого непригоден. «Я никогда не говорил о желании цивилизации откатиться в дикость. Если бы я хотел лично прожить жизнь в другой сфере, это совсем другое дело» (546).

Затем РИГ опровергает запутанный аргумент ГФЛ о том, что предпочтение РИГ варварства является ироничным. ГФЛ заявил, что воображение РИГ, являющееся продуктом цивилизации, заставляет РИГ предпочитать варварство. РИГ отрицает, что его воображение является продуктом цивилизации, поскольку он не цивилизован «в соответствии с городским восточным стандартом» (546), о чём ему часто напоминают его друзья. И он отрицает любую иронию или нелогичность в своей позиции. Во всяком случае, он с радостью отказался бы от своего воображения, как и от любых других качеств, не вяжущихся с варварством, если бы только мог переродиться варваром.

РИГ признаёт, что он мало что выиграет от такого изменения, но также заявляет, что и многого не потеряет. Этим он возобновляет доводы в пользу тождества варварства и цивилизации. Варвар (по крайней мере, первоначальный арийский тип) действительно получал удовольствие от рубящих ударов и терпел их, когда получал то же самое. «Это было частью его жизни, точно так же, как измельчение мужчин и женщин в прах и дробление их душ в пепел является частью цивилизованного строя» (547). Как варвар истязал других, так и цивилизация принимает и поддерживает «пытки своих членов в полицейских судах, тюрьмах и сумасшедших домах» (547). Между этим и насилием варвара РИГ не видит «большой разницы». Кроме того, «цивилизованные войны» ничуть не менее жестоки, чем те, что ведут варвары. Они, конечно, не менее «нарушают всеобщую гармонию» (547). Хотя некоторые из этих сравнений преувеличены, РИГ, похоже, просто хочет, чтобы ГФЛ признал, что цивилизация не облегчает все человеческие страдания.

Далее РИГ вводит в обсуждение давно назревший вопрос, а именно: определения. «Что такое цивилизация? Где кончается варварство и начинается цивилизация?» (547). Хотя изначально они оба принимали идею цивилизации как должное, здесь РИГ утверждает, что она на самом деле двусмысленна и создаёт впечатление превосходства, но на самом деле не даёт его меры. Учитывая такую ​​двусмысленность, как можно сравнивать различные цивилизации (например, Египет, Вавилон, Грецию, Рим, и «нашу») даже между собой? Можно утверждать, что каждая из них превосходит нашу в разных отношениях, и наоборот.

Кроме того, «что представляет собой варвар?» Далеко не очевидный вопрос, многие группы, которые можно было бы назвать варварскими, во многих отношениях соперничали с цивилизациями, существовавшими в их время, или превосходили их. Предложения РИГ относительно областей превосходства варваров варьируются от расплывчатых и романтических до резких («дух исследования и приключений», знания о войне и путешествиях, кораблестроении и навигации, а также литературе). Примечательно, что РИГ восхваляет галлов и германские племена за мужество, честь и честность, которые превосходили римские. Отвечая на более раннее заявление ГФЛ о том, что варварство привлекательно только с точки зрения упадочной цивилизации, РИГ спрашивает: «Вы не думаете, что [викинги] находили свою жизнь хорошей без этой перспективы?» (547). Самовосхваление в их сагах свидетельствует о живом народе: «Они были живы; они убивали, жгли, трепетали от жизни — жизни сырой, грубой и жестокой, без сомнения; усилия интеллектуальной стороны человека» (547–548).

Принимая во внимание более широкую переписку с ГФЛ, особенно замечания РИГ в других частях этого письма, становится ясно, что РИГ хочет продемонстрировать, что жизнь — это нечто большее, чем просто интеллект, который один только ГФЛ ценит превыше всего. Действительно, это заключение РИГ по теме: «Поскольку человек живёт активной жизнью, а не учёбой и созерцанием, не обязательно означает, что он мёртв с головы до ног» (548).

В этом письме ГФЛ пишет больше по теме дебатов, чем в любом предыдущем письме. Состоящий из чуть более чем десяти страниц в печатном томе (можно только представить, сколько рукописных страниц!), его освещение предмета здесь состоит в основном из беспорядочных аргументов, перемежающихся повторениями одного и того же основного положения: цивилизация превосходит варварство в этом отношении тем, что сводит к минимуму человеческие страдания и «расширяет естественные способности человека» настолько, насколько это возможно, по сравнению с животными (574). ГФЛ делает несколько хороших замечаний в ходе этой серии аргументов, но часто они не совсем достигают цели, или их сила уменьшается из-за какого-то другого фактора. На данный момент дискуссия кажется утомительной и мутной. В результате основное внимание здесь будет уделено только избранным комментариям и аргументам.

С самого начала этого раздела ГФЛ продолжает ошибочно истолковывать комментарии РИГ как нападение на цивилизацию и проецировать на него точки зрения, которые он никогда не формулировал. Кроме того, ГФЛ жёстко структурирует дискуссию, принимая на себя роль разумного, здравомыслящего джентльмена и изображая РИГ заблуждающимся (даже если с сочувствием). Действительно, вступительный комментарий ГФЛ кажется неискренним выражением сочувствия точке зрения РИГ. Похоже, что вместо того, чтобы сводить их вместе, подход ГФЛ только отдаляет их, как за счёт странного использования третьего, а не второго лица, так и за счёт минимизации взгляда РИГ, при этом якобы сочувствуя ему. Он заявляет, что может сочувствовать и не спорит с романтическим чувством человека, отождествляющего себя с варварством, и его полусерьёзным желанием уйти от реальности в фантастический мир собственного воображения. Скорее ГФЛ заявляет, что его спор связан с «основным предположением» РИГ, «...что варварское государство по своей сути превосходит — в серьёзном смысле — цивилизацию...» (564) Он изображает «молчаливую позицию» РИГ как то, что «варварство на самом деле больше удовлетворяет нормальную человеческую личность, чем цивилизация» (565). Это кажется странным утверждением. Если РИГ и предполагал в какой-то момент, что варварство лучше для нормальной человеческой личности, чем цивилизация, то в своём последнем письме он более чем прояснил это заблуждение.

ГФЛ утверждает, что варварство является нормальной, но ранней и временной стадией общественного развития. Раса людей, говорит он, развивается подобно человеку. Соответственно, варварство сродни отрочеству, характеризующемуся «жестокостью, чёрствостью, легкомыслием, невежеством и общей эмоциональной недоразвитостью» (565). По мере взросления «вид» перерастал варварство. Есть ещё «отсталые» расы, которые могут довольствоваться варварством, но, по крайней мере, для арийцев варварство устарело.

Конечно, ГФЛ прав в том, что варварство представляет собой временную, раннюю стадию общественного развития, но сила этого положения ослабляется несколькими факторами. Во-первых, РИГ заявил в более раннем письме, что изменение является законом природы и что никакое положение дел, включая анархию, не может длиться бесконечно (500). Опять же, аргумент ГФЛ направлен против «соломенного чучела», созданного им самим. Кроме того, идеальная цивилизация ГФЛ, если она когда-либо существовала, вряд ли является той реальностью, от которой РИГ хотел бы убежать; когда эти двое думают о «цивилизации», они явно думают о двух разных вещах. Наконец, точка зрения ГФЛ зависит от понятия «расы» как определённой категории. (Концепция, которая теперь явно ошибочна.) Когда он утверждает, что «вид перерос варварство», кажется, он имеет в виду коллективно или повсеместно. Однако он показывает обратное, когда говорит, что некоторым «расам» ещё подходит варварство. Похоже, он считает, что определённые «расы» (которые достигают цивилизации) устанавливают высшую отметку для развития вида, что не обязательно достигается (и даже невозможно) для всех членов вида (включая меньшие «расы»).

Затем ГФЛ подрывает фантазию РИГ о рождении варваром. По сути, ГФЛ утверждает, что эта фантазия бессвязна: «Разве вы не понимаете, что без этой части вашей личности — вашего воображения, перспективы и т. д. — вы вообще не могли бы быть собой?» (565–566). Он настаивает дальше, предполагая, что имел в виду в своих словах РИГ, а затем опровергает и это. ГФЛ не ошибается; желание РИГ переродиться варваром с самого начала было эскапистской фантазией, и оно стало ещё более фантастическим, когда он предложил стать другим человеком. Но такова природа фантазий, и настойчивость ГФЛ в том, чтобы убрать любое основание для фантазии РИГ, и споры о её вероятности кажутся чрезмерно аргументированными. Он заключает этот аргумент, предполагая, что если бы РИГ задумался об этом вопросе более серьёзно, то обнаружил бы, что на самом деле не желает возвращаться в варварский «“рай”, где рубят, калечат и грабят» (566).

Когда ГФЛ обращается к обвинению в том, что он идеализирует цивилизацию, его ответ в основном сводится к следующему: я не идеализирую; вы — да! Он указывает, что признал дефекты цивилизации. Конечно, это было, но очень незначительно: дефекты, которые затрагивают очень небольшое количество людей. Затем он опровергает критику цивилизации со стороны РИГ, хотя и наивно. Социальная несправедливость затрагивает лишь небольшую часть людей, тогда как «жестокость варварства затронула практически всех» (566). И кроме того, цивилизацию не следует упрекать в её несправедливостях, потому что она всеми силами старается их уничтожить (567). Злоупотребления властью со стороны полиции случаются, но затрагивают они лишь микроскопическую часть населения, состоящую большей частью из «подчёркнуто деградировавших типов» (567). Он утверждает, что большинство нормальных людей в англосаксонском обществе не испытывают таких проблем. Вместо этого все случаи крайней жестокости, упомянутые РИГ, происходят в частях страны, «которые наименее всего восстановились от возмутительного варварства фронтира» (567). Во всяком случае, опять же, эти злоупотребления ничего не значат по сравнению с жестокостью варварства. И, наконец, современные войны — это просто возврат к варварству, а не атрибут цивилизации, происходящий «не из-за цивилизации, но вопреки ей» (567). ГФЛ упускает здесь точку зрения РИГ. РИГ не предполагал, что война (или любой из других пороков, которые он перечислил) является атрибутом цивилизации, но её продолжающееся существование смягчает относительную ценность цивилизации.

Обращаясь к вопросу РИГ о том, где кончается варварство и начинается цивилизация, ГФЛ признаёт неточность; процесс постепенный, и его невозможно классифицировать, кроме как путём выявления различных тенденций. Он, кажется, не осознаёт, как субъективность задачи классификации цивилизации на самом деле усиливает аргумент РИГ. РИГ привёл многочисленные примеры исторических «варварских» обществ, соперничавших с цивилизацией. Его предположение заключалось в том, что отличить варварство от цивилизации проблематично. Однако в этом вопросе ГФЛ кажется туповатым. Он отвергает исторические примеры РИГ и хвалит эти варварские общества за то, что они находятся на грани становления цивилизации. Признавая субъективность классификации цивилизаций, он всё же не признал предвзятости в своём собственном понимании этого.

Когда ГФЛ пытается дать определение цивилизации, он перечисляет несколько характеристик: постоянное место жительства, развитие промышленности для поддержки поселений, эффективная социальная организация (для уменьшения расточительства и посягательств), повышенные стандарты знаний и красоты, а также тенденция поощрять развитие личности (569). Это самое конкретное определение цивилизации, которое до сих пор предлагала любая из сторон. Возможно, последние два пункта отражают цели одного сегмента общества, но если бы дебаты начались здесь, они могли бы пойти в более конструктивном направлении. Однако когда он обращается к определению варварства, ГФЛ оказывается менее кратким. Здесь у него, кажется, больше впечатление, нежели чёткое определение. Как «образ жизни» варварство вообще делает людей более безмозглыми и тупыми, чем цивилизованные люди. Для них характерны «оргиастические животные реакции» и «бессердечие к изувечиванию живых существ» (569). Им не хватает деликатности, чувствительности и сочувственного воображения. В варварстве «худшие и наиболее звероподобные стороны человека были чрезмерно сильны, а лучшие и наиболее человеческие стороны были недоразвиты» (569). И снова, похоже, что ГФЛ просто противопоставляет варвара своему собственному представлению об утончённом, цивилизованном интеллектуале, а не предлагает какие-либо объективные характеристики.

Отрицая тождество РИГ между варварством и цивилизацией, ГФЛ обвиняет его в «недооценке человеческой стороны жизни» (569). Обвинение основано на замечании РИГ о бессмысленности искусства. ГФЛ говорит, что предубеждение РИГ «против высшего выражения человеческой личности» мешает его способности формировать правильную точку зрения на общество (570). Он предполагает, что РИГ поощряет такую ​​форму социальной организации, которая не способна проявить в человеке всё лучшее, называя эту позицию «деструктивной и антигуманной» (571). Лучшей политикой, по его словам, является поощрение развития тех способностей, которые больше всего отличают людей от животных.

Подхватывая почётное предпочтение РИГ прямолинейности обману, ГФЛ представляет новый аргумент. Не следует отдавать предпочтение варварству на основании ложной моральной антитезы цивилизации. Человек может считать, что варварство характеризуется прямотой, в отличие от кажущихся хитрости и обмана, обычных для цивилизации (572). Но реальная противоположность не между варварством и цивилизацией, говорит ГФЛ, а между теми, кто прямолинеен, и теми, кто лукавит. Он утверждает (без аргументов и доказательств), что в цивилизации так же много прямолинейных людей, как и в варварстве. Те, кто прямолинейны, обладают этической чувствительностью, чтобы признавать права других, в то время как те, у кого нет этого качества, мотивированы антисоциальным эгоизмом и используют любые средства, которые им лучше всего подходят. Цивилизованный преступник прибегает к хитрости, а варвар прибегает к грубой силе. Если варварство кажется более прямым, это потому, что его антиобщественные преступники не знают, как использовать уловку, и поэтому прибегают к рубящим ударам. (Кажется, это явный пример особой аргументации. Он полагает, что прямота цивилизованного человека основана на этической чуткости, а прямота варвара основана на глупости.) Тем не менее, здесь есть зерно здравого смысла. Варварство, конечно, не так честно и прямолинейно, как может показаться романтику. Древний военачальник наверняка воспользуется любым преимуществом, даже обманом, над когортой соперника. Остаётся увидеть, позволит ли романтизированный взгляд РИГ на варваров признать это.

Остальная часть освещения темы ГФЛ состоит в основном из разъяснения его позиции и заверения РИГ в его уважении, хотя это выглядит покровительственно. Даже когда он пытается выразить своё уважение к учёности и воображению РИГ, он предполагает, что если бы РИГ подумал более тщательно, он мог бы отказаться от своих сентиментальных предубеждений и, наконец, согласиться с ним (ГФЛ). Соответственно, ГФЛ заканчивает свой аргумент, защищая свою связь РИГ с романтиком-антропологом лордом Монбоддо, заключая: «Вы ошибаетесь в чертовски хорошей компании!» (575).

(Оригинал — здесь.)

РИГ открывает текущее письмо, выражая радость от того, что они пришли к соглашению со своим, по-видимому, просто семантическим аргументом о ценности ментального и физического. Хотя в отношении ценности искусства РИГ ещё есть о чём поспорить, занимая решительно коммерческую позицию. Он утверждает, что причина, по которой он пишет как профессию, не в желании творить, а из-за денег и свободы, которую ему даёт писательство. Он уважает то, что радость творчества может быть «дыханием жизни» для художников, но отрицает особый статус творчества ради самого творчества или признание особых привилегий за теми, кто им занимается. Кроме того, хотя он и отрицает свою антиинтеллектуальность, он отказывается «без разбора поклоняться» интеллектуалам (592). И он признаётся, что возмущается «насмешками искушённых» и ненавидит всё, что отражает «высокомерную точку зрения» (594). Он отрицает особые привилегии и судит людей только по их заслугам:

цитата

Человек остаётся всего лишь человеком, независимо от того, сколько книг он прочитал или написал. Ни богатство, ни эрудиция не дают ему более фундаментальных прав, чем причитается любому человеку. Вот почему я люблю память о фронтире; там человека судят не по тому, что он имел или что знал, а по тому, кем он был (594).

Здесь, возможно, РИГ демонстрирует некоторую уязвимость. Отвращение и ненависть, которые он, по его собственному признанию, испытывает, по-видимому, рождаются из укола какого-то пренебрежительного отношения, реального или воображаемого. Как он говорит: «Будь я проклят, если увижу причину, по которой их должны любить и боготворить люди, которых они клеймят как болванов, дебилов и дураков» (592). Таким образом, кажется вполне естественным, что РИГ хотел бы вернуться к состоянию, в котором его качества будут признаны и оценены, а не подвергнуты критике и обесцениванию.

Естественно, РИГ затем обращается к непрекращающейся теме свободы, которую он ранее считал своей высшей ценностью. Несмотря на это рвение, РИГ дистанцируется от «взлохмаченных молодых либералов» и признаёт, что знает, что его желание жить на фронтире невозможно. Тем не менее, он всё ещё жаждет открытой земли и быть свободным от «утомительных вещей цивилизации», таких как налоги, толпа, шум, безработица, банкротство банков, бандитское вымогательство и законы (594–595). Хотя он и не из тех молодых людей, «требующих свободы», он, кажется, отождествляет себя с их требованиями, полагая, что это «из-за беспокойства и неудовлетворённости нынешними условиями; я не верю, что этот машинный век даёт полное удовлетворение в духовной плане...» (596) Затем, снова обращаясь к границе:

цитата

Естественно, фронтир вряд ли был местом для человека, который предпочитал жизнь, основанную на учёбе; в этом нет ничего критического для такого человека. Но о том, что многие люди считали границу предпочтительнее более осёдлой формы жизни, свидетельствует сам факт её заселения людьми из более цивилизованных районов (596).

Эти «тысячи и тысячи» людей, стремившихся к границе, утверждает он далее, были не низшими и не сломленными, как о том обычно думают, а дикими и предприимчивыми. Это описание восходит к предыдущим упоминаниям РИГ об «экстравертных» и гипервитализированных типах, которые всегда будут беспокойными в домашнем обществе. Он, как и они, ищет выхода из заточения цивилизованной жизни не из-за какого-то недостатка, а из своего активного характера, на который нельзя смотреть свысока.

Когда он обращается к формальной теме варварства и цивилизации, РИГ кажется мастером краткости по сравнению с ГФЛ. В то время как раздел, посвящённый нынешней дискуссии, в последнем письме ГФЛ занимает 11 страниц (в соответствии с форматом «Средства к свободе»), ответ РИГ занимает меньше полутора страниц. До этого момента казалось, что точка зрения РИГ на варварство основывалась на американской границе, даже в этом же письме. Но также он ранее неоднократно упоминал об этом в защиту варварства. Но здесь РИГ различает их: «Американский пионер не был варваром, он был просто узкоспециализированным типом» (596). Скорее, тип варварства, который он имеет в виду и защищает, — это варварство (кельтских) галлов и (германских) готов. Казалось бы, РИГ разделил свою аргументацию, рассматривая фронтир и варварство отдельно.

Что касается готического варварства, РИГ отрицает идеализацию чего-либо, а затем признаёт, что если он и преувеличивает, то не более, чем ГФЛ. По словам РИГ, они оба делают одно и то же: подчёркивают сильные стороны своих позиций и принижают слабые. РИГ, кажется, понимает здесь, что дебаты (по крайней мере, в том виде, в каком они оформлены в настоящее время) зашли в тупик, но, проводя параллели между их аргументами, он, похоже, пытается свести на нет чувство превосходства ГФЛ, которое для РИГ может быть самым утомительным аспектом этого спора. Продолжая, РИГ говорит, что если он преувеличивает страдания цивилизации, тогда ГФЛ преувеличивает страдания варвара. Действительно, согласно РИГ, страдающий варвар ГФЛ — это «учёный 20-го века, жестоко брошенный в чуждую и варварскую среду» (597). Короче говоря, РИГ обвиняет ГФЛ в оценке варварства по современным меркам.

РИГ говорит, что ГФЛ ещё больше преувеличивает варварские условия, не проводя различия между готическими ашанти или папуасов. Он утверждает, что картина варварских условий, которую рисует ГФЛ, больше подходит племенам Невольничьего берега. Это обвинение кажется странным, поскольку РИГ ранее не уточнял тип варварства, которое он защищает, поэтому возникает вопрос, почему ГФЛ сделал такое различие. Кроме того, расистское предположение, лежащее в основе обвинений РИГ, состоит в том, что готские варвары отличались от «дикарей» Африки и «бушменов» Новой Гвинеи и даже превосходили их. Он не останавливается на причинах этого расового различия, но ясно, что для РИГ не всё первобытное общество равно, и не все достойны даже названия «варвар».

Затем РИГ продолжает свой аргумент в пользу эквивалентности страданий варварства и цивилизации, задавая вопрос: «Что представляет собой человеческое страдание?» Во-первых, если у германских варваров были междоусобицы и межплеменные войны, то сегодня есть забастовки, детский труд, потогонные мастерские, безработица и бандитизм. Во-вторых, количество смертей в автомобильных и механических авариях, безусловно, превышает количество смертей в межплеменных войнах. В то время как первый пункт эквивалентности спорен, сравнение количества смертей, вызванных машинами и межплеменными войнами, кажется абсурдным. Однако нет оснований предполагать, что РИГ намеренно преувеличивает. Завершая этот аргумент, РИГ говорит, что дело не в том, что варвары страдали меньше, а в том, что варвар был, по крайней мере, так же (если не лучше) приспособлен для того, чтобы терпеть и преодолевать страдания своего века, чем современный человек для своего.

Обращаясь к опровержению аргумента ГФЛ о том, что война в цивилизации является возвратом к варварству, РИГ указывает на несоответствие. Если ГФЛ прав, современные войны будут вестись наименее цивилизованными из нас, но на самом деле их ведут те, кто больше всего представляет цивилизацию: «государственные деятели, политики, короли, финансисты и дипломаты» (597). В любом случае, говорит РИГ, если приписывать войну цивилизации абсурдно, то не менее абсурдно обвинять в ошибках цивилизации возврат к варварству. РИГ здесь очень внимателен, так как идея ГФЛ о «варварстве», существующем внутри и портящем аспекты «цивилизации», показывает, что его аргумент опирается на форму особого заявления — закрепление цивилизации в качестве идеала и отнесение всех неудач в достижении этого идеала к категории «варварства».

В последнем письме ГФЛ он отметил, что некоторые люди могут предпочесть варварство цивилизации, потому что они связывают прямоту с первым и хитрость со вторым. Он утверждает, что варвар не обязательно более честен для разрешения конфликта насилием. Скорее, антиобщественный эгоизм мотивирует как насильственное противостояние варвара, так и обманчивые стратегии цивилизованного мошенника. И если бы варвар-преступник знал, как выработать стратегию, он бы это сделал. РИГ обходит здесь большую часть аргумента, но признаёт, что один и тот же мотив оживляет и разбойника с большой дороги, и мошенника, и признаёт, что он скорее предпочёл бы быть обманутым без денег, чем подвергнуться нападению и ограблению. Но он указывает, что вместе с мотивом следует рассматривать способ действия. Англосаксы, в частности, держат глубокую ненависть к предательству, говорит он. Чтобы проиллюстрировать это, он приводит два анекдота. В первом мужчина пытался перерезать РИГ горло ножом в драке, но от борьбы только порезал руку. Второй человек тайком перерезал правое стремя его седла.

цитата

Тот же мотив стоял за ножом, который оставил шрам на моём запястье, и за ножом, который разрезал кожу моего седла. Оба мужчины хотели покалечить, поранить или убить меня. Но мои чувства к ним совершенно разные. Я не держу зла на человека, который порезал мне руку... Но если я когда-нибудь узнаю, кто порезал моё седло, у меня возникнет искушение раскроить ему скальп прикладом пистолета (601).

Таким образом, РИГ, кажется, согласен с центральным принципом аргумента ГФЛ, но оставляет за собой особую неприязнь к предательству, которое эффективно нейтрализует общий смысл. Делая это, он просто лелеет предубеждение против предательства, а не анализирует сценарии. Действительно, РИГ не может различить цель разбойника с большой дороги, который просто хочет получить ваши деньги и хочет оставить вас ошеломлённым, и кого-то, у кого есть убийственная обида на вас. В то время как предательство оставляет вас беззащитным в обоих случаях, одно более фатально, чем другое. Это важный момент, особенно учитывая сценарий, в котором подавляющее прямое физическое столкновение приводит к такой же степени беззащитности жертвы.

Прежде чем завершить своё освещение темы, РИГ делает пару быстрых опровержений, которые, казалось, были нацелены в первую очередь на высокомерие ГФЛ. Во-первых, почему при всех «завидных достоинствах» цивилизации все недовольны? Почему 12 миллионов не работают и практически голодают? Здесь мы снова видим, что РИГ, кажется, хочет, чтобы ГФЛ просто признал тяжесть современных страданий, а не просто преуменьшил или переклассифицировал их. Во-вторых, РИГ утверждает, что современные люди страдают не потому, что через 1000 лет люди будут более развитыми. Точно так же готы страдали не потому, что мы более развиты, чем они. ГФЛ никогда прямо не утверждал, что дело обстоит именно так, поэтому сначала может показаться, что РИГ просто атакует соломенное чучело. Однако при ближайшем рассмотрении кажется, что РИГ подчёркивает абсурдность аргумента ГФЛ, основываясь на надменном тоне его риторики и узком поле опыта, с которого он собирает пищу для размышлений, определяя «жемчужину цивилизации».

Полторы страницы обсуждения РИГ этой темы появляются в первой половине его письма, которое составляет около 22 страниц. Поскольку он «бессвязно болтал» о многих других темах, многие из которых не имеют отношения к дебатам, он резюмирует несколько пунктов, прежде чем закрыть письмо. Что касается этой дискуссии, РИГ говорит, что ГФЛ слишком серьёзно относится к этому аргументу; личное предпочтение варварства не подрывает цивилизацию. Кроме того, РИГ предполагает, что ГФЛ испытывает негодование, потому что он считает, что точка зрения РИГ подразумевает обесценивание идеалов и стремлений ГФЛ, и поэтому чувствует необходимость защищать их так же, как и цивилизацию. Но РИГ уверяет, что обесценивание не входит в его намерения. Короче говоря, и, возможно, в этом кроется корень их разногласий, РИГ заявляет о своей вере в то, что никакой набор условий, наследственности и среды не создаёт более правильных или превосходных ценностей или способов мышления.

В ответ на несколько страниц РИГ об ограниченной ценности искусства ГФЛ поднимается, чтобы превознести его. Хотя он соглашается с РИГ в том, что искусство не является причиной эволюции (ибо у эволюции нет причины), он утверждает, что эстетическое чувство характерно для наиболее развитых типов. Хотя это не предполагает обесценивания других форм человеческой деятельности (например, созидательной и административной деятельности) (620). Искусство и разум, говорит он, — это человеческие стремления, наиболее далёкие от животного уровня развития, а потому наиболее отчётливо человеческие. Хотя искусство не является священным и не является самым важным средством выживания, построения или поддержания цивилизации, общество должно благоволить к ним из-за их способности расширять человеческую личность.

Обращаясь к теме свободы, ГФЛ заявляет: «Я не думаю, что какая-либо продуманная система правления хочет ограничить этот элемент сверх степени, необходимой для группового выживания» (624). Ещё до того, как перейти к его рассуждениям, эта первая строка выдаёт фундаментальную наивность. ГФЛ, по-видимому, исходит из того, что обществом руководят люди, столь же идеалистичные и беспристрастные, как он сам, и столь же склонные предоставлять другим как можно больше свободы. По крайней мере, он кажется слепым к реальности того, что свобода, «необходимость» и «групповое выживание» широко открыты для самых разных интерпретаций. В то время как он рассматривал их одним способом со своей точки зрения благодетельного фашизма, аристократ или демократ (или менее благодетельный фашист) мог интерпретировать их так по-разному, что его утверждение было бы бессмысленным.

Продолжая, ГФЛ утверждает, что промышленно развитые страны не могут вернуться к фронтиру, и в любом случае граница не была выше, поскольку она была «жестоко несправедлива» точно так же, как и современная плутократия, поскольку она отдавала всё сильным и забирала всё у слабых. Действительно, сторонники фронтира чрезмерно упрощают дело, подчёркивая материальные и напористые характеристики за счёт более тонких и развитых. Далее, в то время как граница была необходима в своё время, она была (как он сказал ранее о варварстве) переходной. Безусловно, пионеров следует почитать, но, укрощая дикую местность, они предвидели развитие цивилизации и были бы озадачены тем, что некоторые из тех, кто пришёл после них, могли захотеть вернуться к жестокой борьбе (624–625). Здесь ГФЛ предполагает, что предпочтение РИГ пограничным районам выдаёт намерение пионеров заложить основу цивилизации для последующих поколений.

Далее, ГФЛ отвечает непосредственно на мотивацию, стоящую за стремлением РИГ к воспринимаемой свободе границы. В переходные времена (как сегодня), говорит он, люди естественным образом будут цепляться за ту степень широты, к которой они привыкли. Но изменения необходимы. И свобода никогда не совершенна, но всегда условна, результат компромиссов с изменяющимися обстоятельствами (626). По прошествии времени следующее поколение без обид приспособится к новой норме. Даже принимая во внимание такие изменения, говорит он, «количество свободы действий, оставленное каждому нормальному человеку, по-прежнему огромно... намного больше, чем у среднего гражданина во многих более ранних цивилизациях» (626).

В разделе своего письма, специально посвящённом теме варварства и цивилизации, комментарии ГФЛ являются самыми краткими, которые он сделал в ходе дебатов. Начиная свой единственный абзац на эту тему, ГФЛ утверждает, что он, безусловно, отличает готское варварство от «дикости низших рас» (626), но даже принимая во внимание такое различие, варварство всё же не равно цивилизации и не превосходит её. Очевидно, оба мужчины согласны в фундаментальном различии между борьбой за выживание германцев и небелых; оба признают актуальность различия, не утруждая себя его обоснованием.

Затем ГФЛ соглашается с точкой зрения РИГ об относительных различиях между варварством и цивилизацией. Варвары действительно не смотрели на свои условия нашими глазами и были приспособлены к ним не так, как мы. Но, несмотря на эту относительную адаптацию, средний уровень варварства объективно намного ниже современного англосаксонского. С точки зрения умственного развития варвары были неразвиты в значительной части своей личности, в отличие от активной умственной жизни цивилизованного человека. А что касается целостности тела, то сегодняшний век относительно гуманен по сравнению с привычными надругательствами над телом в варварстве. В то время как РИГ обвинял ГФЛ в том, что он рассматривает варварство с цивилизованной точки зрения, ГФЛ неоднократно возражал, пытаясь предложить внутреннюю разницу между ними.

В своем последнем письме РИГ признал, что один и тот же мотив стоит за насильственным нападением разбойника с большой дороги и мошенника, но сохранил особую неприязнь к предательству. Здесь ГФЛ признаёт больший стыд обмана по сравнению с прямой конфронтацией. Но он подчёркивает недостаток завершения анализа на этом. Не всякое насилие одинаково: «насилие может принимать крайне отвратительные формы, особенно когда оно совершается сильными против слабых или в условиях, когда опасность равной борьбы полностью или частично устранена» (627). Таким образом, повторяя свой прежний аргумент, прямая физическая конфронтация не обязательно «лучше», чем предательство.

По сравнению с предыдущими письмами аргументы ГФЛ здесь не кажутся особенно интенсивными или оскорбительными. Хотя его взгляды выдают больше предубеждений, чем он признаёт, его аргументы тонкие, и его тон здесь менее надменный, чем в предыдущих случаях. Поэтому трудно понять, что в этом письме так сильно пробуждает РИГ, поскольку в своём предстоящем ответе он предлагает самое сильное и резкое опровержение, которое он когда-либо предлагал.

(Оригинал — здесь.)

После нескольких страниц дружеской беседы РИГ возвращается к дебатам с ГФЛ, сначала обращаясь к вопросу о ценности искусства и интеллекта. Ранее разногласия по этому вопросу казались разрешимыми. Сам РИГ указывал на минимальную степень конфликта между их позициями. Однако здесь РИГ снова кажется оживленным надменностью ГФЛ. РИГ начинает свой ответ по поводу их многогранной дискуссии с прямого обращения к их взаимной неприязни:

цитата

В предыдущей дискуссии вы, очевидно, глубоко возмущались тем, что казалось нападением на художественные ценности и другие вещи, которые вы ценили; вполне справедливо; но теперь вы обвиняете меня в иррациональности, эмоциональности и эгоизме, потому что я возмущаюсь — или кажется, что возмущаюсь, — нападками на определённые вещи, которые я, как оказалось, ценю довольно высоко... Я не вижу, что отстаивать свои вкусы и идеалы — моя привилегия в меньшей степени, чем привилегия другого человека, даже если я не человек искусства (634).

Очевидно, что РИГ испытывает сейчас такое же негодование, какое, по-видимому, испытывал ГФЛ вначале. Он явно возражает против того, как ГФЛ обставил дискуссию. Особенно показательна последняя фраза: «даже если я не человек искусства». Обоснованно или нет, но РИГ чувствует, что ГФЛ считает его неквалифицированным, чтобы придерживаться и отстаивать свои взгляды.

Далее РИГ возражает против предполагаемой попытки ГФЛ «классифицировать всю личность в зависимости от источников её удовольствия» (634). Но ГФЛ этого не делал; фактически, он прямо отрицал, что это можно сделать. Он утверждал, что одни удовольствия уступают другим, но он объяснил (подробно), что из-за неравномерного и разделённого развития личности, в остальном превосходные люди могут находить удовольствие в низших развлечениях. В результате, говорит ГФЛ, ошибкой является попытка «жёстко классифицировать людей в соответствии с их удовольствиями» (621). Иногда кажется, что РИГ не понимает тонкости аргументов ГФЛ, а теперь мы видим, что он совершенно неправильно истолковывает довольно ясную позицию.

Что касается утверждения ГФЛ о том, что искусство является признаком эволюции человека (то есть его качественного отличия от амёбы), РИГ подтверждает голое наблюдение, но утверждает, что оно не имеет отношения к делу. Искусство не более характерно для человека, чем другие действия, например, жертвоприношение. Или даже негативные качества, которые люди склонны обходить стороной, определяя себя как вид: например, предательство или сексуальные извращения. Человек уникален среди животных не только благодаря качествам, которыми он дорожит, но и благодаря своим уникальным недостаткам. Люди — единственный вид, способный на двуличие, говорит он, а большинство животных обладают большей честностью и порядочностью, чем люди. Смысл высказывания РИГ ясен, но его сила вызывает сомнения, поскольку сами акты двуличия и честности или категории порядочности и неприличия требуют сознания и не могут быть приписаны (по крайней мере, большинству) нечеловеческих видов. Кроме того, РИГ, кажется, упускает настоящую суть аргумента ГФЛ: отличие человека от животных — это не вопрос морали, а вопрос сложности и развития.

РИГ не только опровергает утверждение ГФЛ о том, что люди выше животных, он также возражает против классификации людей по их «добродетелям» в подобной иерархии. Он едко заключает: «Мы ещё не дошли до того момента, когда высший человек должен источать духи вместо пота, истекать ихором вместо крови и источать амбру вместо навоза, но я ожидаю этого откровения почти в любой момент» (636).

После рассмотрения нескольких вопросов, вызывающих разногласия, РИГ переходит к вопросу о свободе. Ранее он утверждал, что цивилизация уменьшает свободу личности, и приводил это как одно из своих критических замечаний в адрес цивилизации. Тогда РИГ возразил, что не существует такого понятия, как «полная свобода», и что изменения в степени относительной свободы неизбежны, поскольку меняются социальные обстоятельства. Но эти изменения минимальны и к ним легко приспособиться. Здесь ответ РИГ больше похож на необдуманный выпад, чем на остроумное опровержение. Аргумент, почему законы цивилизации являются чрезмерно ограничивающими, был бы более прямым ответом на аргумент ГФЛ. Но вместо этого РИГ отрицает, что он когда-либо утверждал «полную свободу», утверждает, что свобода относительна, и признаёт, что все люди связаны «естественными ограничениями» (637). Но затем он говорит, что философам легко доказать, что свобода — это всего лишь иллюзия. Он саркастически иллюстрирует лицемерие таких философов, представляя сценарий, в котором они вынуждены оставить свои профессии и взяться за плуг в качестве батраков (638). Но ГФЛ не утверждал, что свобода — это иллюзия; похоже, что РИГ проецирует своё презрение к философскому лицемерию и «софистике» на ГПЛ и нападает на соломенное чучело, вместо того чтобы парировать реальный аргумент ГФЛ.

По мере развития дискуссии тема американского фронтира становится всё более заметной. Хотя РИГ недавно проводил различие между варварством и фронтиром, его возвышение и тоска по тому и другому показывают, что для него они тесно связаны. В ответ на предыдущие сетования РИГ по поводу ухода границы, ГФЛ указал, что это был всего лишь переходный этап. Здесь РИГ отвечает, что современная эпоха не менее переходная. Странный ответ, поскольку он не опровергает утверждение ГФЛ о том, что граница больше не подходит для современного общества. Далее, ГФЛ утверждает, что граница была несправедливой, поскольку она давала всё сильным и забирала всё у слабых. РИГ возражает против этого утверждения как «слишком огульного» (638). Предположив, что под «слабыми» ГФЛ подразумевает творческих людей, РИГ утверждает, что современный мир для них не более прибылен, чем пограничье. Затем, возможно, сталкиваясь с явным предубеждением ГФЛ, РИГ отмечает, что успешные лидеры на границе использовали свои мозги так же, как и мускулы. Действительно, утверждает он, интеллект так же необходим на ферме, как и в студии (639).

Переходя к защите готического варварства, РИГ отрицает, что преуменьшает страдания варваров. Но он утверждает, что эти два состояния в основном равны по степени человеческих страданий. Он признаёт: «Варварская жизнь была адом; но такова же и современная жизнь. Как и любая другая жизнь в любую эпоху» (642). Он поясняет свою предыдущую мысль: дело не в том, что цивилизация вызывает всё безумие, сумасшествие, горе, болезни, социальные потрясения и несправедливость, а в том, что эти вещи присутствуют в цивилизации! Страдания, которые он наблюдал, не могут быть объяснены отсутствием цивилизации у жертвы или тем, что она живёт в регионе с традициями фронтира (снова смешивая варварство и пограничье). Далее он предполагает (на основании газетных сообщений!), что самоубийства, случаи сумасшествия и общий дискомфорт в жизни примерно одинаковы на Востоке и Западе. Несмотря на понятный ответ на кажущуюся надменность ГФЛ по отношению к техасцам и пионерам, пункты РИГ здесь не подтверждают эквивалентность, которую он пытается установить между варварством и цивилизацией.

Далее РИГ оспаривает второе основное обвинение ГФЛ против варварства (первое — эстетическое развитие). ГФЛ утверждал, что современная эпоха относительно гуманна по сравнению с привычными посягательствами на целостность тела при варварстве. РИГ опровергает это утверждение по двум пунктам. Во-первых, цивилизация не всегда считает телесную неприкосновенность священной. Он приводит пример первого пункта, отмечая, что современные правительства аннулируют «право» на телесную неприкосновенность в военное время, хотя, по крайней мере, у первобытных германских и галльских солдат было больше цели и энтузиазма, когда они шли на войну. Далее, он признаёт, что первобытные германцы приносили в жертву людей (как, по его словам, и цивилизованные римляне). Но число принесённых в жертву людей не превышало число искалеченных и убитых на современных шахтах и заводах. Высказывание РИГ о войне может быть здесь самым сильным, поскольку телесные последствия войны достаточно ужасны (независимо от того, какое оружие используется), а психические последствия трудно оценить количественно в наше время, не говоря уже о попытках сделать это в разные эпохи. Однако сравнение человеческих жертв с несчастными случаями на шахтах и заводах кажется избитым эквивалентом между двумя категориями страданий, которые отличаются не только логически, но и психологически (что ГФЛ будет оспаривать).

Второй тезис РИГ заключается в том, что, возможно, никто не имеет права на целостность своего тела, если он не может его защитить. Он не расширяет этот тезис. И неясно, действительно ли он верит в это, или просто выдвигает возражение, чтобы получить преимущество в споре. С одной стороны, мы можем подумать, что это неискреннее утверждение, потому что ранее РИГ считал честь и прямоту морально выше обмана и хитрости, а такая позиция основывается на признании определённых «прав» других и соответствующем ограничении себя. С другой стороны, позже РИГ делает аналогичное издёрганное утверждение, которое кажется несовместимым с его более моралистичной стороной. Являются ли подобные заявления неискренними риторическими ходами или свидетельством морального конфликта в мышлении РИГ, можно обсуждать. Но независимо от его искренности или от того, осознавал ли он последствия своего заявления, этот момент подчёркивает реальность того, что «права» ничего не значат для тех, кто их не признаёт; их нужно отстаивать и, если необходимо, защищать. Как ни странно, можно утверждать, что одна из ценностей общества заключается в том, что оно обеспечивает и навязывает общее определение «прав» индивида, так что человек может заниматься своей повседневной жизнью, не будучи постоянно готовым бороться за свою жизнь.

Переходя к другим формам страдания, РИГ начинает утверждать, что голод не мог быть слишком плохим, потому что германцы, в конце концов, процветали. А венерические заболевания были крайне редки или вовсе отсутствовали. Затем он отходит от аргумента о страданиях, чтобы привести доводы в пользу более чистых причин варварства для ведения войны. Он также утверждает, что цивилизация более разрушительна, чем варварство. Когда он в конце концов возвращается к своему предыдущему аргументу о страдании, он заявляет:

цитата

Я ни в коем случае не уверен, что страдания [варваров] были больше, чем у современного человека... Сам факт того, что они так сильно увеличились в численности и значении, показывает, что их жизнь не была сплошным кругом страданий и агонии. Раса не может развиваться в слишком неблагоприятных условиях (644).

Далее РИГ ненадолго возвращается к теме искусства, но в особой связи с варварством. Он спрашивает, если современные условия так благоприятны для искусства, то почему этот век породил так мало настоящих мастеров? Чтобы придать силу своему вопросу, он сравнивает этот недостаток художественного расцвета с Флоренцией в её Золотой век и Англией в Елизаветинскую эпоху. Обе эти страны произвели на свет больше «достойных художников», чем наша современная цивилизация, хотя итальянцы и англичане тех времён были «по крайней мере, такими же “варварами” в своих путях и манерах, как современные техасцы» (645).

Наконец, завершая свою защиту варварства, РИГ спрашивает у ГФЛ, где он проводит границу между концом варварства и началом цивилизации. Вопрос может показаться риторическим. Точнее, почему европейские страны всего несколько веков назад считаются более цивилизованными, чем современный американский Запад? Здесь РИГ метко улавливает конечную слабость аргументации в пользу «цивилизации» (как таковой) — неточность и неизбежное лицемерие в применении этого ярлыка.

В ответ на аргумент ГФЛ о том, что прямое насилие не обязательно предпочтительнее хитрости (которая, по его признанию, более бесславна), РИГ соглашается, что жестокость и угнетение слабых вызывают отвращение. Но он обходит суть аргумента и вместо того, чтобы опровергнуть, выдвигает другую точку зрения. Он говорит: «Это просто вопрос решения, какое насилие необходимо, а какое не является беспричинным» (645). И это решение, добавляет он, варьируется («как и всё остальное») от места к месту. Этот аргумент ставит под сомнение право РИГ выносить какие-либо суждения о насилии на Западе, сводя этот вопрос к простому вопросу мнения (как он это сделал уже в нескольких вопросах). Далее, оправдывая насилие, РИГ отдаёт предпочтение соображениям «необходимости» перед «абсолютной абстракцией того, что “правильно”, а что нет» (645). Отрицая ценность абстрактного мышления в этом вопросе, РИГ ещё больше подрывает суждения ГФЛ.

Однако в аргументации РИГ есть и более серьёзная проблема. Если он отдаёт приоритет «необходимости» как справедливой причине насилия и подразумевает, что это определяется на местном уровне, и далее отвергает более абстрактные этические соображения, то в итоге выступает за отсутствие этики вообще. Чем более узкой (локальной) является точка зрения, тем легче оправдать ужасные действия, ссылаясь на «необходимость». Но абстрактное размышление может выявить корыстные предубеждения, которые лежат в основе более узких попыток рационализации насилия. Если это действительно аргумент РИГ, то он оставляет открытую дверь для более сильных сторон, которые могут чувствовать себя совершенно оправданными в угнетении слабых — то, что, как утверждает, он осуждает.

(Оригинал — здесь.)

Прежде чем перейти к более существенным вопросам дебатов, ГФЛ отвечает на обвинение РИГ в недовольстве. Используя точку зрения от третьего лица, ГФЛ косвенно признаёт, что он раздражён «своим оппонентом» за то, что тот «противоречит здравому смыслу и покушается на основы всего, что делает жизнь ценной для людей выше класса обезьян», но он отмахивается от этих чувств как от «побочного вопроса» (660). Для ГФЛ единственное, что имеет значение, — это истинность аргументов, а негодование не имеет никакого значения и только засоряет аргументацию «отходами» эмоций, которые следует игнорировать. ГФЛ искренне недоумевает по поводу обиды РИГ. Он сожалеет о непреднамеренной обиде и настаивает на том, что у него нет высокомерного отношения.

Далее ГФЛ пытается прояснить непонимание РИГ его тезиса о высшей человеческой личности и низших формах развлечений. Он повторяет своё различие между классификацией вещей и классификацией людей, которым эти вещи нравятся. Действительно, ГФЛ старался донести эту мысль в своём первоначальном аргументе, и непонятно, как РИГ пришёл к противоположному впечатлению. ГФЛ утверждает, что самый мудрый человек может получить удовольствие из самых дрянных источников (но на неинтеллектуальных или неэстетических основаниях) (662). Он безоговорочно признаёт относительную ценность различных вещей (например, поэзия Эдди Госта — «дерьмо»), и его очень волнует их связь с более крупными вопросами политического, экономического и социального порядка; но ему даже в голову не приходит судить о людях по их вкусу к развлечениям (662–663).

На следующих нескольких страницах письма (четыре страницы, как они отформатированы в «Средстве к свободе») ГФЛ не опровергает напрямую ни один из аргументов РИГ, но развивает и защищает свой аргумент в пользу универсальной и квазиабсолютной ценности человеческого развития (тщательно отличая её от космической или священной ценности). Его аргументация тонкая и абстрактная, и он повторяет свой главный тезис множество раз разными способами, пока, наконец, не приходит (на полпути) к более лаконичному тезису: «Человеческая оценка высокого развития является универсальной» (664). Признавая, что он повторяется, он объясняет, что это необходимо, потому что РИГ бросает вызов основе для оценки всего (665).

Вкратце, аргумент ГФЛ заключается в том, что общества обладают параллельными наборами ценностей. Некоторые из них относительны к определённому набору условий; другие более абсолютны, поскольку связаны с физическим благополучием расы. Вместе эти ценности направлены на выживание, благосостояние и функционирование общества. Через эти ценности можно наблюдать универсальное чувство, которое становится отдельной ценностью, параллельной другим: желательность прогресса. В силу универсальности этой ценности прогресса, национальная политика должна поощрять эстетическое и интеллектуальное развитие, которое является высшим выражением этого развития.

ГФЛ старается показать, что эта позиция не влечёт за собой элитарности или обесценивания более прочных качеств, которые РИГ считает первостепенными; эти более прочные добродетели поддерживают выживание, благосостояние и целостность общества, параллельно с высшей ценностью прогресса, которая даёт обществу его цель. Он проводит аналогию с готическим собором. Более «прочные» ценности — это камни фундамента и контрфорсы, а интеллект и эстетическая чувствительность — это башни, решётки и окна-розы, которые представляют собой «эмоциональную экзальтацию», ради которой он и был построен (666).

В качестве последнего уточнения, ГФЛ в принципе соглашается с РИГ, что «Искусство — это всего лишь одно из нескольких проявлений высшей стадии развития» (666–667). Развитие само по себе носит общий характер и включает в себя множество различных видов деятельности и занятий. Например, учёные так же возвышенны, как и художники. Также руководители и администраторы являются по сути учёными в своих областях. Даже великие полководцы занимают края этого класса (666). Этим высказыванием ГФЛ надеется дать понять РИГ, что он никогда не собирался превозносить искусство (как профессию) как единственный пример человеческого развития, и он поддерживает искреннее стремление к любому «направлению усилий».

На следующем этапе письма ГФЛ отвечает на конкретные аргументы РИГ. Сначала он обращается к аргументу о том, что преступления и пороки в той же или большей степени свидетельствуют о человечности, чем наши добродетели. ГФЛ соглашается, что «более эффективное исполнение чего-либо типично для человека», но указывает, что мотивы большинства преступлений — это не «свежие мотивы» искусства и интеллекта, а примитивные и инстинктивные (667). Что касается связанного с этим утверждения РИГ о моральном превосходстве животных над людьми, то ГФЛ говорит, что даже если животные обладают большей честностью или порядочностью, чем человек (что оспорил бы зоолог), эти качества относительны и не могут сравниться с присущей животным неполноценностью (668). Суть этого опровержения, как подчеркивает ГФЛ, заключается в том, что предполагаемое моральное превосходство животных не имеет никакого значения, поскольку различие между людьми и другими животными, которое имеет в виду ГФЛ, заключается в биологической сложности и психологической чувствительности.

Переходя к вопросу о человеческой свободе, ГФЛ выражает замешательство по поводу «обоснованности» нового аргумента РИГ, особенно его отношения к его старому аргументу. Новый аргумент, на который он ссылается, — это сценарий РИГ о том, как лицемерного философа принуждают к ручному труду. Странно то, что РИГ, похоже, не собирался использовать это как новый аргумент, а скорее как иллюстрацию аргумента против философского скептицизма в отношении человеческой свободы. Но, подчёркивая различие между соответствующим и несоответствующим трудом, ГФЛ нивелирует жалобу РИГ на ограничение свобод в условиях цивилизации.

ГФЛ говорит, что он думал, что РИГ выступает против правил цивилизации, необходимых для коллективной жизни (жалоба на которые, по его словам, равносильна простому «лицензированию и антисоциальному беспорядку») (671). Но в своём сценарии о философах РИГ, похоже, принимает 5–6 часов в день соответствующей (интеллектуальной) работы как приемлемый уровень свободы. В этом, по словам ГФЛ, эти два человека согласны, так же как и в том, что они осуждают «чрезмерное навязывание промышленности» (670). Однако ГФЛ утверждает, что РИГ неправильно распределяет вину. Цивилизация не является причиной такого ограничения личности, а скорее политика свободной конкуренции в отношении промышленности. Механизация промышленности под управлением правительства, которое регулирует экономику, приведёт к большему досугу для работника физического труда (671–672).

Затем ГФЛ отвечает на замечания РИГ о границе. Во-первых, он признаёт, что не имеет непосредственного опыта работы на границе, и, возможно, ошибается, утверждая, что она вознаграждает тех, кто обладает физической силой и убийственным темпераментом. Далее он продолжает восхвалять границу. Он признает его как необходимую стадию развития и восхищается его членами за их стойкие характеры. Он также признаёт, что бесчисленные элементы фронтира перешли в американскую культуру, и (в ответ на замечание РИГ) высоко оценивает интеллект, необходимый для успеха на фронтире (673).

В прошлом письме ГФЛ утверждал, что фронтир был переходным этапом, на что РИГ ответил, что нынешняя эпоха не менее переходная. Здесь ГФЛ поясняет, что он не возражает против сохранения границы из-за её «внутренней переходности»; действительно, говорит он, любая эпоха в конечном счёте переходна. Скорее, он говорит о том, что условия изменились, и фольклор пограничья больше не соответствует современным условиям. Например, насилие было необходимо на границе, но остатки психологии насилия в современных условиях достойны порицания (673).

Но ГФЛ прямо опровергает отрицание РИГ того, что пионеры намеревались расширить цивилизацию. РИГ спрашивает, если они хотели дублировать оставленные ими регионы, зачем они вообще отправились в путь? Само предложение странно, поскольку в условной клаузуле содержится ответ на вопрос: они отправились именно для того, чтобы расширить общество. Очевидно, что РИГ не может идентифицировать себя с этой мотивацией. ГФЛ утверждает, что очевидно, пионеры работали над созданием тех же институтов, которые они знали у себя дома:

цитата

Они основывали поместья, создавали суды, школы, поощряли промышленность и процветание... То, что эти солидные основатели желали увековечить режим редких поселений, незащищённости жизни и собственности, насилия в качестве арбитра и всего остального, едва ли вероятно (673).

Переходя к прямому ответу на вопрос РИГ, ГФЛ говорит, что они отправились на Запад, потому что жаждали приключений. Но это не значит, что они хотели, чтобы их новые территории оставались неосвоенными.

Переходя к основной теме их дискуссии, ГФЛ говорит, что «прогресс цивилизации — это сплошная выгода» (677). Он развивает это утверждение по трём направлениям. Во-первых, он говорит: «По мере развития цивилизации неуклонно улучшается положение слабых и обездоленных» (678). Он приводит примеры нескольких областей, в которых тяжёлые условия для уязвимых членов общества уступили место более терпимым. Если рассматривать угнетение в общих чертах, то пытки и наказания когда-то были обычным явлением; в цивилизации они теперь редкость, а когда их обнаруживают, то громко протестуют. Условия содержания в тюрьмах стали настолько очевидно лучше, что отрицать улучшения просто абсурдно. Он утверждает, что «экономическое бремя» скоро будет решено цивилизованными средствами. Из-за нехватки ресурсов в «пастушеско-кочевом обществе варварства» сильные всегда будут претендовать на большую часть, угнетая при этом толпу. В противовес этому ГФЛ выражает свою веру в правильно регулируемую механизированную промышленность: «Единственное, что даёт надежду на спасение от этой откровенно и открыто угнетающей системы, — это институт количественного производства, который принесли цивилизация и машины» (678). А пока, говорит он, РИГ следует помнить, что те, кто страдает сегодня, составляют лишь ничтожное меньшинство по сравнению с «огромными ордами», которые угнетались в более примитивных системах.

Второй областью «явного преимущества» цивилизации над варварством, по мнению ГФЛ, является целостность тела человека. Он категорически отрицает попытку РИГ рассматривать жестокие увечья варварства как эквивалент различных источников травм в современном обществе. Просто «нет никакого сравнения» (678). Независимо от того, рассматриваются ли несчастные случаи на производстве или «немногие дополнительные болезни цивилизации», «бессмысленная, бессердечная резня варварства» намного хуже. Варвары не уважали жизнь и конечности, но в современном обществе «нарушения физического здоровья единодушно рассматриваются как катастрофа, и им предоставляются все мыслимые гарантии и средства защиты» (678–679). Что касается войны, то, пожалуй, самый сомнительный пример, который приводит ГФЛ. Признавая, что война характерна для всех обществ, он утверждает, что тяжёлая работа цивилизации «по возвращению жертв» перевешивает большую разрушительность современного оружия. Что касается болезней, то он утверждает: «На каждого человека, заболевшего новой болезнью в цивилизации, тысячи людей в варварстве страдали и умирали как мухи от старых болезней, которые цивилизация в основном держит в узде» (679). В качестве примера он приводит фактическое поражение холеры, тифа и жёлтой лихорадки в цивилизации и противопоставляет это чуме среди индейцев-алгонкинов незадолго до заселения европейцами Новой Англии, во время которой умерло три четверти их населения.

В качестве приложения к этой линии аргументации, ГФЛ отвечает на утверждение РИГ о том, что готы не могли пострадать слишком сильно, поскольку в конечном итоге они процветали. ГФЛ атакует логику этого утверждения: тот факт, что выжившие процветают, не даёт нам понимания масштаба страданий и смерти более слабых членов. Более того, он утверждает, что когда трудности группы обусловлены её образом жизни, а не окружающей средой, слабые обычно погибают. Поэтому единственное, о чём свидетельствует процветание готов, — это то, что у них были сильные члены и они жили в среде, которая «по сути не была неблагоприятной» (679).

Свою третью линию аргументации, о недостатке умственного развития в варварстве, ГФЛ считает главной. Поскольку он уже в значительной степени затронул эту тему, это его самый краткий аргумент, по сути, напоминающий о предыдущих аргументах. Он повторяет, что три четверти личности варвара пропадает зря и остаётся неразвитой. В области «мозгового осознания, упражнения и удовлетворения» варвар остаётся «заключённым в узкой темнице простых впечатлений», независимо от его врождённых способностей (679).

Завершив свой обновлённый аргумент в пользу превосходства цивилизации, ГФЛ обращается к нескольким вопросам, заданным РИГ в его последнем письме. Во-первых, РИГ спрашивает, если современные условия так благоприятны для искусства, то почему этот век породил так мало настоящих мастеров? (645). ГФЛ предлагает три причины отсутствия художественного расцвета в современном обществе. Во-первых, нынешняя эпоха находится в переходном периоде и едва ли устоялась в психологическом смысле. Кроме того, сегодня значительная часть «мозгов» ушла в науку, а не в искусство. Наконец, последние 20 лет искусство находится в экспериментальной фазе (680–681).

Во-вторых, подразумевая вызов связи между искусством и цивилизацией у ГФЛ, РИГ подчёркивает параллельное существование высокого искусства и бездушного социального порядка во Флоренции (в эпоху Возрождения) и елизаветинской Англии. ГФЛ отвечает, что социальное развитие неравномерно, так что общества могут достичь гораздо большего прогресса в одних областях, чем в других. В конкретных случаях Италии и Англии культурное восстановление после средневекового периода было неравномерным, а художественное и интеллектуальное развитие изначально опережало социальное и политическое развитие (из-за источников их восстановления — греческой мысли через мавров и византийской учёности через распадающуюся Восточную империю) (681–682).

Далее ГФЛ пытается ответить на вопрос РИГ о границе между варварством и цивилизацией. Он признаёт, что эта грань плохо определена. Как он уже отмечал в нескольких аргументах, ГФЛ указывает на то, что социальное развитие происходит неравномерно. В результате некоторые группы, считающиеся варварскими, обладают цивилизованными качествами, а некоторые группы, считающиеся цивилизованными, обладают определёнными варварскими качествами. Но это просто снова поднимает вопрос РИГ: на каком основании некоторые группы считаются в целом варварскими или в целом цивилизованными? ГФЛ честно признаёт, что основой является удобство и обычай. Так, если сельское хозяйство и строительство городов — обычные признаки цивилизации, то точность классификации пограничных случаев (таких как галлы и тевтоны) вызывает сомнения (682–683). Откровенность ГФЛ здесь удивительна или, по крайней мере, нехарактерна, поскольку он признал недостаток в классификации варварских и цивилизованных обществ. Ранее он уклонился от попытки РИГ рассмотреть передовые черты некоторых варварских культур как аргумент против уникальности цивилизации. Если бы ГФЛ был более откровенен в то время, обмен мнениями, возможно, не стал бы таким полярным.

Точно так же, отвечая на заключительные обобщения и рекапитуляции в письме РИГ, ГФЛ делает неожиданное признание. Он сожалеет о культурных последствиях повальной механизации мира. Он верит, что механическое количественное производство — единственное, что может создать достаточно ресурсов для адекватного распределения богатства и ресурсов, но оно также разрушило «традиционные элементы приспособления и отношений» и обеднило жизнь, «сделав бессмысленными многие факторы природной среды» (686). Он сетует на то, что общество позволило машинам управлять им, а не наоборот. В его словах звучит шокирующая безысходность: «Боюсь, что у нас не хватит ума и вкуса, чтобы добиться такого ограничения. “Простая жизнь и высокое мышление” — слишком возвышенный стандарт для запутавшейся и уже несколько испорченной расы» (686). Это освежающая перемена по сравнению с частой надменностью ГФЛ. Опять же, если бы он признал эту откровенную критику раньше, разговор, скорее всего, пошёл бы в другом направлении, что привело бы к меньшему недовольству с обеих сторон.

(Оригинал — здесь.)

Возвращаясь к их затянувшейся полемике, РИГ первым делом обращается к теме искусства и его относительного места в человеческой шкале ценностей. РИГ говорит, что наконец-то понял идею, стоящую за возражениями ГФЛ против его аргументов: «Вы говорите, что отказываетесь принимать основные стандарты человеческого развития» (693). РИГ отрицает это обвинение и утверждает, что лишь ставит под сомнение идеи ГФЛ о том, что является критерием развития. С космической точки зрения он считает, что все ценности не имеют значения:

цитата

Я убеждён, что вещи — это бессмысленная мешанина, что гусеница так же важна, как человек, что бабуин так же значителен, как художник, и что для Вселенной абсолютно ничего не значит, является ли человек имбецилом или гением (693).

Но он признаёт шкалу ценностей в человеческих делах и утверждает, что все его поступки отражают признание этой шкалы. Он предполагает, что ГФЛ пришёл к неточному выводу о нём на основании пренебрежительных замечаний о якобы «высших» людях в предыдущем письме (письмо 87). Однако, утверждает РИГ, он никогда не отрицал превосходства некоторых типов людей; он лишь поставил под сомнение то, что, по его мнению, ГФЛ узко отождествляет превосходство с искусством, и в частности с формальным занятием искусством.

В защиту своего предыдущего отрицания того, что искусство выше (по крайней мере) некоторых других видов человеческой деятельности, он указывает на то, что ГФЛ признал это, когда сказал, что различные виды интеллектуальной деятельности (например, наука, государственная деятельность) равны искусству. РИГ подразумевает, что именно это он и имел в виду в первую очередь, поскольку он, конечно, не хотел приравнивать искусство к «лепке пирожков из грязи или верчению пальцами» (694). Но далее он говорит, что ГФЛ слишком узко отождествляет превосходство с интеллектуальными занятиями. По его словам, превосходный человек — это тот, кто, независимо от рода деятельности (от врача до футбольного тренера), достигает максимально возможной степени развития в своей области. Затем он говорит, что ГФЛ признал это в предыдущем высказывании, когда заявил, что искусство — это «всего лишь одно из нескольких проявлений высшего состояния развития» (694).

В заключение РИГ отрицает, что он отказывается от «человеческих ценностей», и утверждает, что они оба согласны с тем, что другие вещи занимают тот же уровень, что и искусство (694). РИГ, кажется, преувеличивает уровень согласия между ними. Во-первых, аргумент ГФЛ заключается в том, что определенные виды человеческой деятельности выше. Превосходство в своей профессии не обязательно является признаком превосходства, которое имеет в виду ГФЛ. Во-вторых, конкретные виды деятельности, которые каждый из них считает наравне с искусством, не были согласованы.

Как уже отмечалось, свобода человека была одной из самых важных тем в полемике РИГ с ГФЛ. Количество чернил, пролитых РИГ на эту тему, свидетельствует о её важности для него; в «Средстве к свободе» этот раздел занимает более 12 страниц, большая часть которых представляет собой опровержение аргументов ГФЛ по пунктам. Он начинает с того, что исправляет недоразумение, допущенное ГФЛ. Ранее ГФЛ утверждал, что не существует «совершенной свободы» и что степень свободы человека в любую эпоху является результатом социальных и экономических условий. РИГ признал, что свобода относительна, но, похоже, спутал мнение ГФЛ с мнением философов-«софистов», которые говорят, что свобода — это миф, и противопоставил ему аналогию с философом, вынужденным оставить созерцательную профессию и работать на тяжёлой работе в течение долгих часов. ГФЛ, в свою очередь, неправильно понял смысл аналогии, приняв её за новый угол зрения на аргумент. В своём ответе РИГ говорит: «Нет необходимости по-новому рассматривать мою концепцию [свободы], которая сводится к тому, что на границе было больше личной свободы, чем в современной жизни» (697).

Он признаёт надежду ГФЛ на то, что механизация «откроет эру досуга», но замечает, что она ещё не наступила. И лишь «мимоходом» он замечает, что механизация не принесла фермерам ничего хорошего. Трактор сократил труд фермера, но цены на готовые товары выросли, в то время как стоимость сырого продукта не выросла, что вынудило фермеров удваивать и утраивать урожайность и привело к тому, что многие из них оказались в долгах и обанкротились (697). Возвращаясь к основной сути своего ответа, он повторяет, что его предыдущая аналогия была ответом на утверждение ГФЛ о том, что свобода — это миф (чего ГФЛ не говорил!).

Он выражает негодование по поводу того, что его стремление к свободе считают просто романтической прихотью. Он утверждает, что его мотивация к писательству — исключительно свобода, которую оно ему даёт, и высмеивает художественные устремления. Он едко повторяет своё мнение о философах, теоретизирующих о свободе, и сравнивает свою тягу к свободе с тягой своих предков, уехавших из Ирландии в Америку: «Идеал, который управляет жизнью поколений, — не просто поза» (697).

В оставшейся части этого раздела РИГ обсуждает свою ценность и стремление к свободе в связи с фронтиром и желанием жить на нём. Очевидно, что граница кристаллизует главные ценности РИГ. Его сопоставление городской и пограничной жизни является ярким примером. В то время как современные рабочие зарабатывают «на жизнь голыми руками», будучи «шестерёнками в бездушной машине», пионеры работали на себя, использовали возможности и действительно что-то строили. Кроме того, фронтир воплощал в себе «настоящую демократию», а «бедность не унижала. Человек, а не доллар, был мерилом заслуг» (698). Он бьёт в те же чувствительные места, когда пытается опровергнуть утверждение ГФЛ о том, что его взгляд на свободу — это «повальная свобода и антиобщественный беспорядок»:

цитата

Неужели вы не понимаете, что свобода Запада означала нечто большее, чем отсутствие ограничений со стороны закона? Она означала свободу от непосильных налогов, от толпы, спешки и суеты городской жизни, от однообразия потогонной мастерской или офиса, от никогда не меняющейся рутины, от снобизма и от того, чтобы быть просто винтиком в машине (699).

Более того, РИГ возмущён тем, что его предпочтение жить в регионе без серьёзных ограничений в поведении вызвало недовольство других, неназванных городских жителей.

В совокупности эти утверждения многое проясняют в представлении (или, точнее, в идеях) РИГ о свободе. Он превозносит возможность передвигаться и вести себя физически без ограничений со стороны толпы и юридически без ограничений, необходимых в условиях плотного населения. Он представляет себе свободу как широкое поле возможностей и приключений, в отличие от унылого однообразия цивилизованных профессий. Частью этой жажды свободы, по-видимому, является неуверенность в бедности и в том, что деньги разделяют людей по социально-экономическому классу. И, наконец, он решительно требует для себя экзистенциальной свободы направлять себя и определять свою собственную цель в отрыве от системы жизни («бездушной машины»), которая сделает его всего лишь инструментом («шестерёнкой») для своей собственной цели.

Переходя к ответу на ещё одну критику ГФЛ, РИГ отрицает, что когда-либо желал, чтобы фронтир продолжался до сегодняшнего дня, или чтобы его методы применялись к современным проблемам. И он категорически отрицает, что выступает за «справедливость шести стрелков» для современных условий. Он решительно заявляет, что просто выразил восхищение и желание жить на границе, а не в нынешних условиях, и показал, что пограничные условия были не так плохи, как считают современные люди (699). Кроме того, на аргумент ГФЛ о том, что пионеры намеревались построить цивилизацию в тех местах, где они поселились, РИГ теперь говорит, что он не отрицал этого (хотя он действительно выражал сомнения по этому поводу). Теперь он говорит, что по мере заселения страны пионеры переходили к новой стране (700).

РИГ, кажется, особенно раздражён предположением, что в Техасе больше насильственных преступлений из-за сохранившихся традиций пограничья. Он тратит много страниц на то, чтобы отличить преступность от (очевидно, оправданного) насилия, предлагая справедливые причины, по которым мужчины могут прибегать к насилию для разрешения конфликтов вне закона. В ходе своей пространной защиты РИГ отходит от темы и, похоже, невольно аргументирует свою собственную точку зрения, подробно объясняя кодекс чести, процветавший на юго-западе, согласно которому на оскорбление можно было справедливо ответить ножом или пистолетом. Он замечает, как изменились времена с тех пор, как он был мальчиком. Тогда, если они не дрались, он и его сверстники были «предельно вежливы друг с другом». Сейчас, однако, дети и даже взрослые спорят на словах, никогда не прибегая к насилию. С сожалением РИГ говорит: «Драться нехорошо, но это предпочтительнее словесных перепалок» (705).

Далее РИГ отвечает на утверждение ГФЛ о том, что фронтир был неэффективен в достижении целей. РИГ утверждает, что даже люди из давно обжитых регионов должны искать решения проблем, и в процессе они тоже совершают ошибки. Затем РИГ бросает перчатку, бросая вызов ГФЛ предложить более рациональные решения некоторых распространённых споров о границе. И с саркастическим уклоном он даже предлагает несколько сценариев для начала.

Завершая свои рассуждения о свободе и границе, РИГ пытается сформулировать три основных пункта разногласий с очевидными убеждениями ГФЛ по этому вопросу, а затем опровергает каждый из них по очереди. Его первый аргумент связан с очевидным мнением ГФЛ о том, что предпочтение РИГ — «всего лишь глупая романтическая прихоть» (707). Опровергая это, он говорит, что его желание — то же самое, что двигало его предками-первопроходцами, и утверждает, что если желание жить на границе — глупая прихоть, то такова же была мотивация любого, кто пересекал Аллеганские горы. Во-вторых, РИГ спорит с кажущейся убеждённостью ГФЛ в том, что ни один разумный человек не может искренне предпочесть жизнь пионера. Он вкратце отметает это утверждение, отмечая, что каждому трудно понять, как кому-то другому может нравиться то, что не нравится ему. Мы все в большей или меньшей степени виновны, говорит РИГ, в подобном провинциализме. Наконец, он оспаривает очевидную концепцию ГФЛ о жизни в пограничье как о «безусловном несчастье и кошмаре» (708).

Здесь ответ РИГ более содержателен. Во-первых, он говорит, что пограничье не было бы таким кошмаром для пионеров, как для восточных горожан. На самом деле, «для определённых темпераментов (отнюдь не низких) дикая, открытая жизнь голых стран привлекательнее, чем осёдлая городская жизнь» (708). Он сам обладает таким темпераментом и обижается, что его считают неполноценным. В противовес утверждению ГФЛ, что это был антисоциальный импульс, РИГ говорит: «Это было стремление к кочевничеству... стремление к свободе, не обязательно вопреки закону и порядку, но желание беспрепятственно бродить по новым землям» (708). И не просто странствовать, а жить, освободившись от «тирании денег» (709). В заключение РИГ говорит, что его высказывания о фронтире были неправильно поняты. Он говорил о пограничье как о защите своих предпочтений, которые ГФЛ ставил под сомнение. Он утверждает, что они не являются аргументом в пользу неизменности фронтира или применения его принципов к современным проблемам.

Возвращаясь к теме, с которой изначально начался спор, РИГ спорит о нюансах в их противопоставлении варварства и цивилизации. Во-первых, он исправляет явное непонимание своего аргумента. Он говорит, что не собирался утверждать, что при варварстве будет страдать меньше людей, чем при цивилизации, а только то, что варвар не будет страдать так сильно, как цивилизованный человек в варварских условиях. Это утверждение кажется менее уместным в качестве аргумента против цивилизации, чем в качестве исправления очевидного ужаса ГФЛ перед более тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Далее, РИГ утверждает, что аргумент ГФЛ подразумевает, что цивилизация «не создаёт условий, ведущих к страданиям». Он указывает на потогонные мастерские, забастовки и доходные дома как на продукты осёдлой цивилизованной жизни. Хотя этот пункт вряд ли утверждает, что варварство является предпочтительным состоянием, этот момент ГФЛ не принял во внимание должным образом. Это видно по тому, как он преуменьшает кризис безработицы, на что РИГ справедливо возражает, говоря, что десять миллионов безработных вряд ли являются незначительными, и, кроме того, многие миллионы других «невыносимо ущемлены», даже если они работают (711).

Возвращаясь к сравнению варварства и цивилизации в области болезней и несчастных случаев, РИГ предлагает ещё более слабые аргументы, чем раньше. Хотя он признаёт современные достижения в области медицинских исследований (что, по его словам, примиряет его с современной жизнью), он утверждает, что «раса» становится слабее. Он преуменьшает влияние болезней среди варварского населения и ошибочно утверждает, что «несомненно, у [германских варваров] была чума, от которой умирали тысячи людей. Но также совершенно точно, что у них была большая сопротивляемость, чем у нас, современных людей. В противном случае... они бы все погибли. Не было бы арийской расы» (711). Затем он сравнивает это с пограничьем, где тиф, малярия, тиф и холера уничтожили многих, но всё же необъяснимо заключает: «Но по сути они были здоровой расой» (711). Он завершает свой предвзятый аргумент об ослаблении «расы», утверждая, что сам был свидетелем роста болезней в своей жизни из-за «потери выносливости» (711).

Что касается несчастных случаев, он согласен с тем, что при варварстве погибло больше германцев, чем принято в современном обществе, но утверждает, что это не было трудностью из-за их религии. После приведения статистических данных о смертях и травмах в результате несчастных случаев, он, кажется, отходит от своего аргумента относительно варварства и говорит, что опасности современной жизни не больше, чем опасности варварства, но они больше, чем опасности пограничья. В заключение он делает дико ложное утверждение, что число людей, убитых и искалеченных в условиях индустриализации, «бесконечно больше», чем число тех, кто пострадал на границе (712).

Думая, что ГФЛ предполагает, будто он восхищается германскими варварами из-за их недостаточного развития, РИГ заявляет, что они были более высокоразвитыми, чем признаёт ГФЛ, и по существу повторяет утверждение, которое он сделал в начале их спора: «Я считаю, что они были развиты настолько, что жизнь одного из них была бы более удовлетворительной (для человека моего темперамента, если бы он родился среди них), чем жизнь римского плебея, средневекового йомена, современного европейского крестьянина или американского фермера-арендатора» (712). Он приписывает германскому племенному обществу строительство кораблей-драконов, ковку мечей и доспехов, создание религии Одина и саг, таких как «Беовульф», и отличает его от простых дикарей, таких как «австралийские бушмены или пираты Борнео» (712).

Далее РИГ исправляет недоразумение. Ранее он выступал против установления произвольного правила относительно того, какие вещи имеют ценность. В контексте «вещи» относились к различным индивидуальным свободам. ГФЛ упустил этот контекст и неверно истолковал заявление РИГ. Он назвал его «отказом принять основные стандарты человеческого развития». Здесь РИГ отвечает, что его замечание не имело никакого отношения к стандартам развития, а скорее было ответом на утверждение ГФЛ, что дальнейшее регулирование индивидуальной жизни не «уничтожит ничего действительно ценного в процессе жизни» (626). Он объясняет: «Если бы вы сказали: “всё, что имеет художественную или культурную ценность”, я бы не стал с вами спорить. Но ваше утверждение было слишком огульным, если учесть, какие именно вещи представляют ценность для человека» (712). Затем он проводит различие между вещами, ценными с художественной или культурной точки зрения, и вещами, ценными для человека, приводя в пример недавнее ограничение в Техасе против автостопа (713). Хотя ГФЛ не выступал за ограничение автостопа, замечание РИГ, похоже, заставляет ГФЛ признать ценность (по крайней мере, определённых) индивидуальных свобод, даже если они не имеют большого культурного значения.

Прежде чем закончить своё письмо рассказом о травме, полученной им в автомобильной аварии, РИГ обращается к своему предполагаемому предубеждению против интеллектуалов. На протяжении двух абзацев он отрицает это предубеждение. Он утверждает, что у него нет к ним «тотального предубеждения» (в отличие от «дискриминационного предубеждения»?), что он относится к ним терпимо (или, по крайней мере, забавно), и что он не считает никого из них врагом. Однако в ходе своего изложения толерантности он отмечает их склонность издеваться над «менее искушёнными людьми своим якобы язвительным остроумием», выражает «отвращение» к некоторым из них, говорит об их легко шокированных «трепещущих душах», называет по крайней мере часть из них «детьми-интеллектуалами» с «дребезжащими мозгами», и даже предлагает рассказ об «одном юном гении», который, неверно цитируя его, выставил его в национальной публикации как пример «извращённого мышления и жестокой психологии Юга» (715–716).

Несмотря на такое обращение, он отрицает, что был расстроен нападками. Он заключает: «Я просто отказываюсь возжигать фимиам перед каждым человеком, который называет себя художником или интеллектуалом» (716). Очевидно, что, несмотря на его отрицание предвзятости и заявления о терпимости, он считает «интеллектуалов» высокомерными; он говорил об этом в прошлых письмах и демонстрировал некоторую горечь по этому поводу. Его нелестная характеристика «некоторых» интеллектуалов, похоже, свидетельствует о его общей предвзятости, как бы он ни утверждал обратное. Похоже, что это поза, призванная поддержать образ незапятнанной и незатронутой гордости.

(Оригинал — здесь.)

Эта часть продолжающейся полемики с РИГ появилась по крайней мере через два месяца после последней записи РИГ. За это время они обменялись четырьмя небольшими письмами (два из которых утеряны), в которых (предположительно) не упоминаются темы их спора. В начале письма ГФЛ признаёт, что они зашли в тупик, и подробно рассказывает о сложности таких разговоров, как их, которые основаны на ценностях, а не на фактах. ГФЛ намечает курс, по которому они могут двигаться дальше. Он говорит, что им не нужно менять мнения друг друга, нужно лишь чётко обозначить свои собственные позиции и продемонстрировать, что они основаны на «долгом и тщательном изучении», а не на «простом личном капризе» (730). Но это кажется неискренним, так как ГФЛ регулярно комментирует сопротивление РИГ аргументам. Намереваясь продолжить спор, ГФЛ определяет основные вопросы их дискуссии: «эволюционность против неэволюционности, свобода против порядка, цивилизация против варварства» (729), и сразу же переходит к ответам на замечания РИГ.

Обращаясь к пространному и несколько горькому ответу РИГ на утверждение, что он «отказался принять основные стандарты человеческого развития», ГФЛ говорит, что его намерение не состояло в том, что РИГ отрицал все ценности. Даже если РИГ и выразил убеждение, что все ценности — это «бессмысленное нагромождение», ГФЛ признаёт, что это была гипербола, и что РИГ, несомненно, придерживается функциональной системы ценностей. Его главное беспокойство заключается в том, что РИГ чрезмерно подчёркивает некоторые вторичные ценности, заслоняя собой признание первичных:

цитата

Я думал, что на вас так сильно влияют определённые личные симпатии к вещам, которые могут быть или не быть высокими в органической шкале, что вы практически отрицаете существование любой основной органической шкалы... Вы, конечно, подавали признаки того, что ваши личные симпатии полностью игнорируют эту шкалу... (731).

Отсюда он переходит к аргументации в пользу различия между важными человеческими занятиями и тривиальными (731–734). Основываясь на внутреннем различии между простотой и сложностью, ощущением и сознанием, существует объективное различие между просто симпатической деятельностью и деятельностью человека. По аналогии, человеческая деятельность может быть классифицирована от низкой и животноподобной до высокой и достойной.

На утверждение РИГ о том, что «гусеница так же важна, как и человек», он сначала отвечает, что различия, которые он проводит, не являются космически значимыми. Действительно, для Вселенной человек не более значим, чем любое другое существо. Однако само различие является внутренне присущим, а потому даже космически абсолютным (731–732). Для иллюстрации своей точки зрения он говорит:

цитата

Нам могут больше нравиться бульдоги, чем люди... Но назвать бульдога «выше» Ксенофана, Аристотеля, Бэкона... значило бы напрячь наше естественное чувство меры и вероятности до довольно гротескной степени» (733).

Он завершает свой пространный аргумент, возвращаясь к исходному пункту (что предпочтения РИГ в отношении определённых видов деятельности и качеств, похоже, игнорируют объективный стандарт ценности):

цитата

Возможно, сейчас вам покажется странным и неприемлемым различие между человеческими усилиями, направленными на измерение Вселенной, или кристаллизацию фазы красоты, или развитие более гармоничного социального порядка, и усилиями, направленными на применение науки для взаимной драки двух угрюмых гигантов — но это то, что должно быть оставлено на время и на ваше инстинктивное чувство меры. Если того, что я несколько неуклюже попытался изложить выше, недостаточно... то я сильно сомневаюсь, что смогу как-то прояснить этот момент при нынешнем состоянии дискуссии (734).

Возмущение ГФЛ кажется вполне обоснованным, поскольку кажется, что РИГ не до конца понимает аргумент от сложности/сознания. Но в любом случае, его отчаяние показывает, что, несмотря на его предыдущее утверждение, он заботится о том, чтобы изменить мнение РИГ.

Ранее РИГ утверждал, что ГФЛ слишком узко ассоциирует искусство с превосходством человека, и указывал на другие профессии (например, врач и футбольный тренер), которые в равной степени демонстрируют превосходство человека. ГФЛ поясняет, что он не считает формальную, профессиональную деятельность искусства высшей формой человеческой деятельности. Скорее это пример «очень типичного аспекта человеческого стремления в его лучшем проявлении» из-за его «внутренне полезного» положения как «самоцели» (735). Он признаёт, как и раньше, ценность и даже мастерство и интеллект, вовлечённые в некоторые другие формы усилий (такие как управление бизнесом или правительством), но подразумевает, что их ценность инструментальна, поскольку связана с «механикой простого выживания» и необходимостью «поддерживать цивилизацию». Хотя формальное искусство не обязательно является высшей формой человеческих усилий, «чистое искусство и наука более выразительно и удобно иллюстрируют принцип вознаграждения — цель в организованной человеческой жизни» (735).

Что касается важнейшего вопроса о человеческой свободе, то ГФЛ обходит большинство замечаний РИГ по этой теме. Вместо этого он говорит, что РИГ преувеличивает, сравнивая ситуации заключённого и наёмного работника. (Мне неясно, где РИГ сделал это сравнение; я не смог найти его ни в одном из нескольких предыдущих писем). ГФЛ утверждает, что работающий по найму человек «имеет примерно столько же свободного времени, сколько и бизнесмен, который его нанимает», и зарабатывает достаточно денег, «чтобы довольно хорошо провести время в жизни». И если в конечном итоге от работника требуется слишком много времени или ему платят недостаточно денег, решением проблемы является не возврат к варварству или пограничью, а дальнейший государственный контроль. Затем ГФЛ говорит, что индивидуалист (очевидно, подразумевая самого РИГ) может называть себя свободным, но, «если он не подчиняется условиям промышленности, свобода будет без пищи и крова» (741). Но это именно то, о чем говорит РИГ; обязательное соблюдение условий промышленности для того, чтобы заработать на жизнь, — это именно то, от чего РИГ хотел бы быть свободным. Затем ГФЛ завершает свой абзац несколько провокационно, говоря: «Никакое пионерское возрождение не может дать лекарства от этого».

Говоря о пограничье, ГФЛ признаётся, что не знает о нём из первых рук, и признаёт, что его наблюдения носят предварительный характер (742). Но он предполагает, что ни одно состояние общества, в данном случае пограничное, не является «раем только потому, что оно полностью удовлетворяет один особый тип авантюрного индивидуума». Далее он рассуждает о необходимом непостоянстве общества, контролируемого «авантюристами», в итоге отмечая: «Нельзя ожидать, что покорение дикой местности будет непрерывным процессом на одном и том же месте» (743). Затем он излагает свой аргумент более резко, говоря, что те (то есть, предположительно, такие, как РИГ), кто желает «продления первобытной борьбы», должны будут найти новые, нетронутые регионы. Понятно, что ГФЛ неоднократно принимал предпочтение РИГ к фронтиру как аргумент в пользу своего превосходства. Здесь ГФЛ объясняет, почему:

цитата

Конечно, вы скажете, что не ожидаете, что граница будет постоянной — что вы просто сожалеете, что не жили, когда она существовала в полной мере, — но, конечно, за вашими постоянными нападками на все атрибуты осёдлой цивилизации должно скрываться подсознательное стремление к идеалу постоянной границы (743).

Действительно, хотя РИГ неоднократно заявляет, что его точка зрения — это всего лишь личное предпочтение, и что он не желает постоянства или возвращения границы, он также неоднократно отрицает, что это предпочтение основано на чувствах, и утверждает, будто оно интеллектуально обосновано. Это непоследовательно, и ГФЛ вынужден сделать собственный вывод о мотиве РИГ.

Он продолжает, утверждая, что многие вещи, которыми РИГ возмущается в цивилизации, не являются атрибутами цивилизации, а скорее продуктами упадка, и что все возможности фронтира можно найти в рамках цивилизации, предположительно на больших участках старого фронтира, которые отведены под крупномасштабное сельское хозяйство и животноводство, и которые работают «под надлежащей защитой и законодательством, с нормальным отношением к человеческой жизни, телесной целостности и предоставлением цивилизованных возможностей для развития... школы, библиотеки и так далее» (744). Всё это — обоснованные замечания. Упоминание о сельской местности, которая могла бы быть более подходящей для РИГ, было действительно полезным замечанием, и его можно было бы лучше принять на более раннем этапе их разговора или даже здесь, если бы манера ГФЛ не провоцировала РИГ на оборонительные действия. Действительно, переезд в другой город или регион, вероятно, пошел бы РИГ на пользу. С другой стороны, хотя классификация недостатков общества как продуктов декаданса является спорной, такая абстрактная концептуализация вряд ли утешит человека с конкретным мышлением, который возмущён своим обществом и фантазирует о побеге из него.

Резюмируя своё возражение против «чрезмерно примитивных условий», ГФЛ утверждает, что «они не дают человеческой личности шанса на полное развитие и реализацию всех её плодотворных возможностей» (745). И именно потому, что борьба за выживание не является причиной существования, «ни один среднестатистический человек со зрелыми чувствами не может получить максимальную отдачу от жизни в регионе, где нет достаточной безопасности, чтобы позволить процветать школам, библиотекам, музеям, атмосфере и возможностям для общения, которые сопутствуют таким вещам». Вот самый простой и убедительный аргумент ГФЛ, очищенный от спекулятивных и псевдонаучных теорий и изложенный в достаточно конкретных, а не абстрактных терминах.

Затем ГФЛ предвосхищает контраргумент, доводя предыдущие утверждения и аргументы РИГ до самых абсурдных выводов — несомненно, дальше, чем РИГ когда-либо предполагал. Для начала он предсказывает, что РИГ будет отрицать «превосходство полной личности». Он утверждает, что РИГ считает, что никому не нужно от жизни больше того, что может дать варварство, и что социальный порядок, привлекательный только для «авантюрного типа», так же хорош по своей сути, как и тот, который удовлетворяет «эмоционально зрелые типы». Становясь ещё более заострённым, ГФЛ говорит, что РИГ предпочитает социальный порядок, который обслуживает сильных и мужественных, но грубых, узких и невежественных людей, с небольшим кругозором и малой чувствительностью. По его словам, РИГ предпочёл бы, чтобы три четверти личности человека, включающие наиболее развитые инстинкты, были «навечно усыплены», а затем «назвал бы получившуюся четверть человека цельным человеком и заявил бы, что общество, созданное под него, лучше, чем общество, созданное под действительно цельного человека» (746). Всё это, по его словам, основано на отказе РИГ признать, что какой-либо вид человеческой деятельности выше другого.

Предвидя ещё одну линию опровержения, ГФЛ говорит, что даже если РИГ признает «теоретическое превосходство полной личности», он всё равно будет утверждать, что «дикая культура садистов-мучителей и игроков в бисер [является] столь же хорошей (хотя и не столь «высокой»), как и нация философов, при условии, что её члены не хотят ничего большего, чем имеют» (747). Согласно этой точке зрения, говорит ГФЛ, удовольствие — это просто «баланс между желанием и исполнением». Таким образом, греющаяся кошка так же счастлива, как учёный, поэт или философ, занимающийся своим делом. В противоположность этому, ГФЛ утверждает, что «культивирование повышает квоту оценки или квоту удовольствия», и поэтому «просвещённый и артистичный человек или группа людей могут провести время гораздо лучше, по своей сути, чем варвар или группа варваров». Сила этих доведённых до абсурда аргументов в целом сильна, и они правильно указывают на некоторые из более проблематичных философских идей в позиции РИГ. Однако они ослабевают в тех местах, где, по всей видимости, ГФЛ неверно описывает взгляды РИГ, а не демонстрирует абсурд, к которому они ведут.

Прежде чем перейти к краткому рассмотрению ряда более мелких связанных вопросов, ГФЛ завершает свой аргумент против предполагаемого отрицания РИГ человеческого развития, ссылаясь на псевдонаучный аргумент (по крайней мере, с сегодняшней точки зрения), очевидно, полученный от антрополога Эрнста Хекля. Он говорит, что человек развивается через те же стадии, что и его раса, от рождения (что соответствует «стадии низшего млекопитающего») до дряхлости (что соответствует культурному декадансу) (748–749). Исходя из этого, он говорит, что варварство представляет собой эмоциональную зрелость 10–12-летнего мальчика и что оно «не подходит для эмоций средних нормальных взрослых представителей белой расы» (748).

Приводя аргументы в пользу неэффективности фронтира, ГФЛ отказывается обвинять кого-либо и отмечает растрату ресурсов и энергии. Это уместный ответ, поскольку РИГ, похоже, не понял аргументацию ГФЛ в этом отношении, восприняв обвинение как заявление о вине. Следовательно, он попросил ГФЛ предложить более эффективные решения нескольких типичных проблем, с которыми можно столкнуться на границе. В ответ ГФЛ не предлагает никаких решений, кроме верховенства закона при разрешении споров, которое, как он признаёт, не существовало и не могло существовать на границе (752). Таким образом, неэффективность и расточительность пограничья были продуктом обстоятельств.

Большинство комментариев РИГ о насилии на современном Западе выходят за рамки данного резюме, однако один момент является показательным. РИГ утверждал, что вторжение восточных деловых интересов в Техас ответственно за обстоятельства, которые вызывают большинство случаев насилия в штате. ГФЛ соглашается с РИГ, что угнетение и эксплуатация рабочих владельцами шахт и мельниц — это зло, и «каждый дюйм так же груб, как насилие варварства или пограничья» (754). РИГ воспринимает эгоистичное и эксплуататорское поведение «цивилизованных людей» как свидетельство против цивилизации, в то время как ГФЛ утверждает, что цивилизация не отменяет зло, а скорее ограничивает беззаконие «настолько, чтобы позволить развиться всей расширенной жизни, которая не могла бы существовать без неё» (754). Это иллюстрирует непримиримость их спора в целом. Критика цивилизации со стороны РИГ, кажется, подчёркивает её несовершенство, против которого он выступает за эквивалентность варварства. ГФЛ, однако, утверждает, что цивилизация даёт преимущества, которых не может дать варварство.

Когда он, наконец, переходит к основной теме варварства и цивилизации, ГФЛ признаёт, что аргументация запуталась из-за обсуждения границы. Варварство является более основным вопросом в их споре, говорит он, и многие из его предыдущих аргументов относительно ценностей в связи с границей были действительно направлены на варварство. Таким образом, он резюмирует свои основные положения против варварства: оно не способно затронуть «высшие части человеческой личности» и «никогда не сможет удовлетворить естественные стремления высококлассных людей» (754–755). И как бы провоцируя в РИГ то самое недовольство, которое он ранее пытался смягчить, он говорит, что варварство «в основном рассчитано на эмоции маленьких мальчиков и не подходит для белых взрослых на нынешнем историческом этапе» (754).

Оставив в стороне резюме, ГФЛ переходит к ответу на пункты, поднятые РИГ в его последней части. Во-первых, он отрицает, что доля страданий в современной цивилизации даже приближается к той, что была при варварстве. В частности, цивилизация не одинока в своём использовании угнетения; варвары также практиковали его. У них были рабы и крепостные, которые были, по крайней мере, такими же несчастными, как и современные обездоленные. Сила аргумента здесь в том, что угнетение в цивилизации не может быть засчитано в пользу варварства, поскольку у него тоже было столько же (если не больше) угнетения.

Всё ещё касаясь страданий в цивилизации, ГФЛ слабо пытается отмахнуться от своей предыдущей минимизации числа «страдающих депрессией». РИГ писал: «Вы говорите, что число людей, страдающих из-за этой депрессии, очень мало... Около десяти миллионов безработных — едва ли это незначительно» (710–711). Здесь ГФЛ говорит: «Конечно, это не “незначительно”», но это «вероятно, намного меньше, чем пропорциональное число страдальцев в состоянии варварства» (755). Вряд ли это адекватный ответ. Помимо того, что он не воспринял это число всерьёз и не смог привести аргументы или доказательства в пользу своего утверждения, похоже, что ГФЛ также неправильно истолковал ссылку РИГ на экономическую депрессию того времени как психологическую депрессию.

Однако следующее замечание ГФЛ более уместно. Он предостерегает от сравнения класса людей в одном обществе с совершенно другим классом в другом. По его словам, не имеет значения, уступает ли сегодняшний низший класс варварскому вольноотпущеннику, потому что они не принадлежат к аналогичным классам. Свободный человек в варварстве на самом деле больше похож на джентльмена или мелкого дворянина (примерно средний класс) в цивилизации. Аналогично, эквивалентом низшего класса цивилизации в варварстве являются рабы и крепостные, которых свободные люди рассматривали как скот. Возвращаясь к основной линии своего аргумента, он говорит, что при варварстве страдали не только крепостные и рабы, но и вся раса, поскольку природные тяготы, жестокость и постоянные войны или вооружённые ссоры «оставляли варвару мало средств к существованию» (755).

Вместо того чтобы опровергнуть ошибочные аргументы РИГ о якобы большей устойчивости варваров к болезням, ГФЛ, по сути, признаёт этот факт. Однако он отмечает «адское искалечивание» их тел в постоянных войнах. «Они постоянно резали друг друга на куски по пустяковым и капризным причинам, и при этом у них не было искусства латать себя, как это делает современный человек» (755).

Что касается общего качества жизни варваров, то ГФЛ разрушает идею о каких-либо компенсаторных особенностях варварства.

цитата

В их основном несчастье не может быть никаких сомнений. Ничто в их жизни не вознаграждало за то, что им пришлось выстрадать. Скудоумие присутствует во всём их фольклоре, и из Тацита известно, как они томились в лени и обжорстве между приступами немотивированной резни. Они были врождёнными садистами, и их ссоры, когда они огрубевали от алкоголя, были частыми и кровавыми. Сомнительно, что жизнь могла их искупить (755).

Затем он демонстрирует извращённость, лежащую в основе прославления РИГ кровожадности варваров:

цитата

Если удовольствие от постоянной резни поддерживало их, то и сегодня многих безумцев оно поддерживает... но, как мне кажется, современному человеку лучше дважды подумать, прежде чем решить, что их дикая жажда крови, слепая храбрость и детские приступы экзальтации являются благом, которого стоит желать (755–756).

Хотя этот аргумент эффективен, поскольку оставляет мало места для воображаемого бегства в варварство, лично для меня он равносилен тыканью пальцем в грудь РИГ. Он даже делает провокацию на шаг дальше, приравнивая возвышение свободы у РИГ к искажённой идеализации:

цитата

Если такая свобода выбора (между одинаково отвратительными путями), какой обладали свободные люди, и составляла какое-то трансцендентное благо, достаточное для искупления убожества, пустоты и дикости их общего жребия, то, конечно, она может казаться таковой только в глазах особого поклонника идеала свободы! (756)

Упоминание «свободы выбора» и «идеала свободы» не оставляет сомнений в том, что ГФЛ косвенно ссылается на взгляды РИГ на свободу личности и его предпочтение варварства на этой основе.

А в ответ на утверждение РИГ об относительной развитости германских варваров ГФЛ готов пойти ему навстречу. «Я не сомневаюсь, что их гордость, самодисциплина и этические идеи в определённых областях давали им прерывистую психологическую жизнь — у них были свои барды, а некоторые их идеи и фольклор демонстрируют сильное чувство драмы и поэзии в жизни» (756). Но, как обычно, оба делают разные выводы из тех моментов, в которых они оба согласны. ГФЛ говорит: «Но дело в том, что это была лишь эмбриональная или зарождающаяся психологическая жизнь — лишь многообещающий предвестник того, что раса разовьётся позже» (756). И далее: «Сказать, что [это относительно более развитое варварство] было лучше, чем более высокая жизнь, которая пришла после, и что оно составляло адекватную компенсацию за убийственный ужас обычной варварской жизни, значит сильно притянуть за уши!» (756).

ГФЛ продолжает, ярко демонстрируя «убийственный ужас» варварства. РИГ указывал на коррумпированные элементы в современном обществе как на пример несовершенства цивилизации. Здесь ГФЛ противопоставляет эти элементы (например, коррумпированную полицию, владельцев шахт, гангстеров) — и даже противопоставляет «обычную, человеческую безжалостность обычных римских армий» — «патологическому бешенству крови и садистскому ликованию» варварства. Ни один «полностью рефлексирующий современный человек» не смог бы найти радость или цель жизни среди такого «вырождения» (756–757).

Возвращаясь к вопросу, высказанному чуть раньше, ГФЛ пишет: «Доримские бритты проделали немалый путь от чистого варварства... но я полагаю, что они становились слишком цивилизованными, чтобы соответствовать варварскому вкусу» (757). Здесь ГФЛ показывает, что наблюдение РИГ о прогрессе среди определённых групп варваров на самом деле поддерживает аргумент ГФЛ: конечный прогресс бриттов представляет собой не высшую точку варварства, а первые шаги от него.

В заключение своего раздела о варварстве ГФЛ ссылается на историческую работу под названием «Странствия по римской Британии» Артура Вайгалла. Из нескольких пунктов, приведённых в книге, ГФЛ находит один особенно захватывающим:

цитата

...Основная часть завоёванного бритто-римского населения не была изгнана или истреблена, а была сначала порабощена, а затем поглощена саксами-завоевателями; так что сегодня в наших жилах, вероятно, столько же бритто-римской, сколько и саксонской крови (757).

Следуя этой исторической точке зрения, ГФЛ наслаждается чувствами: «Меня, конечно, захватывает мысль о вероятности реальной кровной связи с могущественной цивилизацией, частью которой я всегда считал себя духовно. Ave Roma Immortalis!» (757). По контрасту с рациональными аргументами в пользу цивилизации, здесь размышления ГФЛ о его собственном правдоподобном римском происхождении кажутся столь же причудливыми и эмоционально обусловленными, как и влечение РИГ к варварам.

Кроме данного крупного материала, ещё один внушительный анализ провела говардовед Карен Кохутек, однако результат её трудов опубликован в прессе REHupa и очень труднодоступен (что уж говорить — только лишь о самом его существовании я узнал из комментария Дьюса Ричардсона на странице первой части исследования Дэвида Писка, а названия статьи либо названия издания там не указано).

С. Т. Джоши написал статью «Barbarism vs. Civilization», которая освещает основные моменты спора двух писателей. Хотя этот труд не переводился на русский язык, но найти его достаточно просто в составе антологии «The Robert E. Howard Reader».

Взгляд Роберта И. Говарда был отражён в сборнике «The Ultimate Triumph: The Heroic Fantasy of Robert E. Howard». Говардовед Расти Бёрк подготовил очень хорошую выжимку из писем техасского писателя «Варварство против цивилизации» (она переводилась на русский язык и доступна здесь).